— Не знаю, уж сколько процентов, но хвалят, — ответила женщина, вынеся им трехлитровую стеклянную банку молока и эмалированные кружки. Стенки банки запотели. Молоко было с ледника.

— А криночек нет? — посочувствовал Серебров, разливая молоко. — Вот видишь, как все хорошо! — сказал он Вере и добавил, нахально вербуя в союзницы женщину: — Я же говорил, что с добрыми людьми не пропадем.

А женщина, видимо, проникнувшись состраданием, сообщила, что сейчас приедет какой-то Василий Иванович, свяжется с теплоходом по рации и увезет их, а теплоход на очередной стоянке подождет.

— Ии в коем случае! — замахал руками Серебров.

Вера хотела сказать что-то свое, но Серебров перебил ее. Он начал расхваливать синегривские места и доказывать, что давно мечтал остановиться именно здесь.

— Места у нас первостатейные, — пробасила женщина. — Много среди лета народу живет. Вон там, на излуке, на камнях, мы сковородкой их зовем, семей по пятнадцать останавливается. И там, и там живут, а теперь уж уехали.

— Вот мы на «сковородку» и пойдем, — решил Серебров, вставая.

— А где у вас палатка? — забеспокоилась женщина.

— Мы так, — ответил легкомысленно Серебров. — Шалаш, костер.

— Так уже нельзя, так уже холодно, — заметила женщина. — Поселяйтесь у нас, в летней половине. Чего с вами делать-то.

Лицо женщины осветилось улыбкой. Видно, они казались ей вовсе несмышленышами.

К тому времени, когда заурчал на реке мотор, Вера и Серебров уже знали, что женщину зовут Анна Ивановна Очкина, что она считается начальником пристани, а ее муж, Василий Иванович, бакенщик, что жить здесь хорошо, что отдохнуть можно «первостатейно». Никто еще не пожалел, выбрав для отдыха Синюю Гриву.

В берег ткнулась очень серьезная железная посудина со стационарным мотором и флагом на носу. Она была похожа на корабль, представляющий микроскопическую морскую державу. Из лодки вышел человек в выцветшей капитанской фуражке. Самым нарядным на морщинистом лице этого человека были седые толстые усы, и Серебров вспомнил, что его видел он ранним утром, когда они плыли вниз по реке.

— Они и есть зайцы? — строго и бескомпромиссно оглядывая Сереброва и Веру, сидящих у ополовиненной банки с молоком, спросил усатый Анну Ивановну.

— Они, — ответила Очкина. — Но они у нас будут жить, Василий Иванович. Они на теплоход не поедут.

— Мне капитан сказал: взять и посадить их в Совьем, — непримиримо стоял на своем усатый Василий Иванович, и уже дробно простучала о стлани цепь. Хотел он непременно отправить их.

— А вы не беспокойтесь, мы ведь живы-здоровы, — вмешался Серебров. — И мы не хотим ехать.

Василий Иванович не обратил внимания на его слова: вас, мол, не спрашивают, как скажет Анна Ивановна, так и будет. Анна Ивановна была не согласна с Василием Ивановичем.

— Так и передай, — закуривая папиросу, проговорила она, то ли пользуясь властью жены, то ли начальника пристани. Видно, Очкина была все-таки главной, потому что Василий Иванович послушался и ушел в бакенский домик что-то передавать по рации.

Скроенная по мужским меркам, не выпускающая изо рта беломорину, Очкина оказалась неправдоподобно заботливой. Она не только отвела им летнюю половину дома с широченной кроватью, но и принесла сапоги, телогрейки, какие-то рубахи.

— По лесу-то рвать сойдет, — сказала она и добавила: — Коли еще чего понадобится, не молчите, — и выдула изо рта целый клуб дыма. Серебров прозвал Анну Ивановну вместо Очкиной — Мамочкиной. Так они и именовали ее между собой.

Сереброву нравилась оглушающая тишина, безлюдная река, рубленый дом с капельками желтой, как мед, смолы на бревнах, с чистыми светлыми подоконниками, рамами с желобками, по которым бегали муравьи.

В первый вечер Вера ушла спать одновременно с Анной Ивановной. Очкин и Серебров еще долго сидели у костра. Серебров смотрел в огонь, слушал о том, что в давние времена синегривцы для ловли стерляди замешивали в тесто бабочек-поденок, вылетающих раз за лето.

— Первостатейным был клев, — сказал бакенщик, уходя в свою половину дома.

Серебров долго не решался отправиться спать. Он вдруг ощутил робость перед Верой. Сидел, прислушиваясь к плеску реки, к тишине. Ждал. Он вдруг понял, как виноват перед Верой. Как он зайдет, что скажет?

— Гарик, я боюсь.

— Сейчас, я сейчас, — поспешно, успокаивающе ответил он и, загасив костер, двинулся к дому. Вера ждала его в проеме дверей. Он обнял ее. Она ткнулась ему в грудь лицом, вздохнула:

— Мучитель мой.

— Извини, извини меня, — прошептал он.

Сразу же в их жизни появилась размеренность. Вера еще спала, когда Серебров в одних плавках, с полотенцем через плечо выскакивал на крыльцо. Лес пах смолой и свежестью. Солнце было еще в туманце, как лампочка в парилке, и вовсе не слепило, когда он глядел на него. Деятельно гудели пчелы, Мамочкина шла с подойником из хлева, в подойнике пенилось парное молоко. Были чисты внятные на утре звуки: пение петухов в нагорной деревне, стрекот лодочного мотора.

— Я вам молочко в сенях оставлю, — шепотом говорила Анна Ивановна. — А Верочка спит?

— Спит, — шепотом откликался Серебров.

— Ты ее береги, — наставляла Мамочкина и мудро добавляла: — При добром муже и жена красивеет.

Сереброву было приятно оттого, что он именно такой добрый муж, при котором Вере остается только красиветь, и он по обжигающей ноги росе бежал к пляжику. Около полосатого, похожего на ксилофон треугольного знака речной навигации сидел на камне Василий Иванович с какой-то снастью.

— Купаться уже нельзя. Медведь в воду лапу опустил, — предупреждал он, поднимая редкозубое, осмоленное солнцем лицо.

— Ничего, — беспечно откликался Серебров и е Лрожью входил в воду. — Я в моржи думаю.

Василий Иванович качал головой: потешный народ отдыхающие.

Неторопливый спокойный Очкин знал целую прорву всяких мудрых примет и советов. Он говорил о том, что лучше всего от комаров не новейшие средства, а товарный деготь.

— Они его сильно не любят, — отзывался он о комарах.

Во время утренних бесед с Василием Ивановичем Серебров усвоил, что через месяц после первого снега наступает настоящая зима, а через месяц после того, как упадут с елок иголки, начинается ледоход. Если лист ложится изнанкой вверх, осень будет сырая. Если ольха по весне оперяется первой, жди мокрое лето, а если береза, то будет лето сухим. А вот Серебров проглядел, что оперялось прежде нынешней весной.

Из воды он выскакивал обрадованный, полегчавший, взбодренный. Растеревшись до приятной теплоты полотенцем, садился рядом с Василием Ивановичем. Они говорили о всяких умных вещах — об использовании космических полетов в народном хозяйстве, о зловредной радиации, о пожарах, которые замучили в нынешнее лето.

— Гляди-ко, гляди, — вдруг шептал Василий Иванович и показывал клешнястой рукой на реку.

Серебров замечал на слепящей маслянистой глади воды корягу.

— Лось, а рога-то, хоть чалку забрасывай, — с почтением произносил бакенщик.

Василий Иванович и Серенов следили за могучим лосем, который, выбравшись на высоких стройных ногах из воды, вздрагивал кожей, раскидывая брызги, и спокойно шел по отладку в лес, словно не замечая их.

— Сей год волки им житья не давали, — с сочувствием произносил Василий Иванович. — А летом они знают, что никто не тронет.

Эти простые разговоры нравились Сереброву. Была в них какая-то надежная, проверенная мудрость.

Вера и Мамочкина звали их завтракать. Серебров шептал в пунцовое ухо Веры слова, которые услышал поутру от Анны Ивановны: «При добром муже и жена красивее'т».

— Муж объелся груш, — не находя, что ответить, произносила Вера. — Зазнайка хороший, — и краснела.

— Да нет, что вы, Верочка, он у вас вправду хороший, — заступалась за Сереброва Мамочкина.

После завтрака в пожертвованной одежде они отправлялись в лес за малиной или грибами. Вера в серой телогрейке, кирзовых сапогах, плотно охватывающих икры сильных ног, в платке Анны Ивановны выглядела по-деревенски простенькой, круглоликой. Сереброва умиляли эти круглоликость и опрощенность.