Плыли, плыли, чем выше – тем всё быстрее и легче, и вдруг Евсейка почувствовал, что голова его выскочила на воздух.
– Ой!
Смотрит – ясный день, солнце играет на воде, зелёная вода заплёскивает на берег, шумит, поёт. Евсейкино удилище плавает в море, далеко от берега, а сам он сидит на том же камне, с которого свалился, и уже весь сухой!
– Ух! – сказал он, улыбаясь солнцу, – вот я и вынырнул.
Самовар
Было это летней ночью на даче.
В маленькой комнате стоял на столе у окна пузатый самовар и смотрел в небо, горячо распевая:
– Замечаете ли, чайник, что луна
Чрезвычайно в самовар влюблена?
Дело в том, что люди забыли прикрыть трубу самовара тушилкой и ушли, оставив чайник на конфорке; углей в самоваре было много, а воды мало – вот он и кипятился, хвастаясь пред всеми блеском своих медных боков.
Чайник был старенький, с трещиной на боку, и очень любил дразнить самовар. Он уж тоже начинал закипать; это ему не нравилось, – вот он поднял рыльце кверху и шипит самовару, подзадоривая его:
– На тебя луна
Смотрит свысока,
Как на чудака, –
Вот тебе и – на!
Самовар фыркает паром и ворчит:
– Вовсе нет. Мы с ней – соседи.
Даже несколько родня:
Оба сделаны из меди!
Но она – тусклей меня,
Эта рыжая лунишка, –
Вон на ней какие пятна!
– Ах, какой ты хвастунишка,
Даже слушать неприятно! –
зашипел чайник, тоже выпуская из рыльца горячий пар.
Этот маленький самовар и вправду очень любил хвастаться; он считал себя умницей, красавцем; ему давно уже хотелось, чтоб луну сняли с неба и сделали из неё поднос для него.
Форсисто фыркая, он будто не слышал, что сказал ему чайник, – поёт себе во всю мочь:
– Фух, как я горяч!
Фух, как я могуч!
Захочу – прыгну, как мяч,
На луну выше туч!
А чайник шипит своё:
– Вот извольте говорить
С эдакой особой.
Чем зря воду-то варить,
Ты – прыгни, попробуй!
Самовар до того раскалился, что посинел весь и дрожит, гудит:
– Покиплю ещё немножко,
А когда наскучит мне, –
Сразу выпрыгну в окошко
И женюся на луне!
Так они оба всё кипели и кипели, мешая спать всем, кто был на столе. Чайник дразнит:
– Она тебя круглей.
– Зато в ней нет углей, –
отвечает самовар.
Синий сливочник, из которого вылили все сливки, сказал пустой стеклянной сахарнице:
– Всё пустое, всё пустое!
Надоели эти двое!
– Да, их болтовня
Раздражает и меня, –
ответила сахарница сладеньким голосом. Она была толстая, широкая и очень смешливая, а сливочник – так себе: горбатенький господин унылого характера с одной ручкой; он всегда говорил что-нибудь печальное.
– Ах, – сказал он, –
Всюду – пусто, всюду – сухо,
В самоваре, на луне.
Сахарница, поёжившись, закричала:
– А в меня залезла муха
И щекочет стенки мне…
Ох, ох, я боюсь,
Что сейчас засмеюсь!
– Это будет странно –
Слышать смех стеклянный… –
невесело сказал сливочник.
Проснулась чумазая тушилка и зазвенела:
– Дзинь! Кто это шипит?
Что за разговоры?
Даже кит ночью спит,
А уж полночь скоро!
Но, взглянув на самовар, испугалась и звенит:
– Ай, люди все ушли
Спать или шляться,
А ведь мой самовар
Может распаяться!
Как они могли забыть
Обо мне, тушилке?
Ну, придётся им теперь
Почесать затылки!
Тут проснулись чашки и давай дребезжать:
– Мы скромные чашки,
Нам всё – всё равно!
Все эти замашки
Мы знаем давно!
Нам ни холодно, ни жарко,
Мы привыкли ко всему!
Хвастун самоварко,
И не верим мы ему!
Заворчал чайник:
– Ф-фу, как горячо,
Жарко мне отчайно.
Это не случайно,
Это чрезвычайно!
И – лопнул!
А самовар чувствовал себя совсем плохо: вода в нём давно вся выкипела, а он раскалился, кран у него отпаялся и повис, как нос у пьяного, одна ручка тоже вывихнулась, но он всё ещё храбрился и гудел, глядя на луну:
– Ах, будь она ясней,
Не прячься она днём,
Я поделился б с ней
Водою и огнём!
Она со мной тогда
Жила бы не скучая,
И шёл бы дождь всегда
Из чая!
Он уже почти не мог выговаривать слов и наклонялся набок, но всё ещё бормотал:
– А если днём она должна ложиться спать,
Чтоб по ночам светлей сияло её донце, –
Я мог бы на себя и днём и ночью взять
Обязанности солнца!
И света и тепла земле я больше дам,
Ведь я его и жарче и моложе!
Светить и ночь и день ему не по годам, –
А это так легко для медной рожи!
