Корнилов молча прижал к себе её голову. В горле образовалась твёрдая пробка, мешала дышать — ни туда, ни сюда, не слышно было стука сердца, словно бы оно совершенно отсутствовало, вместо живого стука — тишина. Полковник подумал о том, что прощание с женой у него всегда происходит очень тяжело. Так бывает каждый раз, когда он смотрит вслед поезду, увозящему её, на глаза едва ли слёзы не наворачиваются, потом ещё целую неделю не находит себе места, переживает — успокаивается лишь на несколько часов сна, а потом всё начинается снова. Когда рядом не было жены, жизнь казалась Корнилову бесцельной, пустой, полной провалов, словно он находился в неком безвоздушном пространстве.
Потом он получал от Таисии Владимировны письмо — первое после разлуки, — и в нём рождалась надежда, серые краски приобретали живые оттенки, а будни, их суровое течение наполнялись смыслом. И появлялась цель — встреча с женой, которая состоится не сегодня, не завтра, не послезавтра, но обязательно состоится — будущая встреча не за горами, в конце концов. Только когда появлялась надежда, в нём исчезала муторная, схожая с противной обволакивающей слизью тоска. Жизнь обретала смысл.
— Ох, Лавр! — вторично воскликнула жена и умолкла.
— Пора, Тата, — мягко проговорил Корнилов, — машина ждёт.
Таисия Владимировна оторвала голову от груди мужа, ресницы у неё склеились от слез...
Он посадил её в вагон первого класса и, когда поезд тронулся, велел шофёру гнать машину рядом, сам, высунувшись в окно, смотрел, как роскошный пассажирский поезд набирает скорость.
Так бывало и в прошлые разы, но гонки эти прекращались довольно быстро: рельсы уходили в одну сторону, дорога — в другую, между «чугункой» и автомобилем оказывалось какое-нибудь болото, поле, засеянное просом, или кудрявая, заросшая кустарником сопка, и в сердце возникала знакомая тоска, будто бы жизнь состояла только из одних разлук... В этот раз в этой погоне ничего не изменилось — дороги, как всегда, разошлись... Корнилов устало опустился на сиденье и велел водителю:
— Поехали в штаб!
Прошло совсем немного времени, и Монголия объявила о своей независимости. Амбаню — разжиревшему китайскому губернатору, уже не вмещавшемуся в свои огромные шёлковые халаты, — предложили немедленно запрягать лошадей и убираться домой. Солдат у амбаня не было — тех сто пятьдесят наряженных в засаленные халаты и куртки попрошаек, которые промышляли на рынке, занимаясь тем, что сбывали украденные у амбаня продукты, считать солдатами было нельзя, поэтому китайский губернатор решил не сопротивляться и покорно поднял пухлые ладошки. Свою судьбу он вверил воле Божьей.
Губернатора точно посадили бы на кол, не подоспей русские казаки, в том числе и пограничные стражники. Казаки перевезли несчастного, ничего не понимающего амбаня в Кяхту, в русское консульство — тут он мог пребывать в полной безопасности. По дороге амбаня пытались закидать камнями, но толпа побоялась казаков, их грозного вида и отступила.
Поняв, что до амбаня не добраться — жирный кот скрыт за неприступными воротами, — громко галдящие «революционеры» начали громить театр.
Толпу опять остановили казаки. Матерящиеся погромщики нехотя отступили.
К этой поре охране русского консульства подоспела подмога — двести человек с пулемётами. Это были люди очень решительные. Достаточно сказать, что среди них находился хорунжий Унгерн[26] — человек, у которого глаза от приливов бешенства делались белыми, как бумага.
Унгерн уже тогда, в 1911 году, стучал себя кулаком в грудь, требовал, чтобы его публично именовали потомком тевтонских рыцарей, и готов был драться на саблях с каждым, кто не принимал его «великих азиатских идей».
В Калгане китайцы понесли первые потери — монголы с такой яростью начали метелить их прямо на улицах, что по воздуху летали китайские халаты, изображая воздушных змеев.
Единственной защитой у китайцев оказались русские, но китайцы наплевали на своих защитников, начали сколачивать против русских войска и вооружать население винтовками.
— Русские — наши главные враги! — вещали мандарины и трясли своими грязными косичками. — Они враги нашей солнцеликой императрицы Цинь. Бей русских!
Население молча слушало и наматывало «патриотические» речи мандаринов на ус. Обстановка продолжала накаляться.
«Хорошо, что я отправил Тату в Питер, если бы она осталась здесь, то мне пришлось бы дома держать солдат с пулемётом», — думал Корнилов глядя на то, что творится кругом.
26 декабря 1911 года царь подписал Высочайший приказ по Отдельному корпусу пограничной стражи — полковнику Корнилову Лавру Георгиевичу было присвоено звание генерал-майора. Отодвинув от себя бумагу с подписью, царь поднял глаза на Коковцева[27] — нового шефа Отдельного корпуса пограничной стражи.
— Кто такой Корнилов, я не знаю и знать, честно говоря, не хочу, — проговорил он строго, — но до меня доходят слухи о том, что в пограничный округ, где служит этот полков... где служит этот генерал-майор, поставляют гнилую муку и тухлую рыбу. Объясните, сударь, почему это происходит, а?
Объяснить это Коковцев не смог, и у государя недовольно дёрнулся левый ус.
— А кто же сможет мне это объяснить? — спросил он.
Этого Коковцев тоже не знал, удручённо склонился к столу Николая и развёл руки в стороны.
— Я разберусь, государь, — сказал он, — дайте мне неделю срока.
— Даю два дня, — строго произнёс Николай и отвернулся от Коковцева, тот с огорчением понял, что разговор окончен, степенно, по-боярски отбил царю поклон и вышел.
Через два дня Коковцев снова был на докладе у Николая в Царском Селе. Царь продержал его в приёмной сорок минут. Посетителю от долгого ожидания уже сделалось не себе, он потерял нормальный цвет лица, на скулах проступили багровые пятна, а тёмные венозные прожилки прорисовались очень чёткой сеточкой, он уже начал думать о том, что окончательно впал в немилость, когда его позвали.
Царь сидел в кресле бледный, какой-то выпотрошенный, извинился перед Коковцевым за то, что заставил ждать. В кабинете пахло спиртом и лекарствами.
«Что-то случилось с наследником, — безошибочно определил Коковцев, — значит, разговор на состоится».
Разговор состоялся. Царь был категоричен.
— Конечно, этот ваш Сивицкий — порядочная бестия, — сказал он Коковцеву, — руки у него, будто у процентщика, всё загребают... Если разбираться с ним по-настояшему, то до суда окажется полшага, но генерала можно судить лишь за поражение в войне, а не за воровство. Иначе пятно падёт на весь генеральский корпус России. — Государь вопросительно глянул на Коковцева, словно хотел понять, разделяет тот такую точку зрения или нет. Коковцев сидел с опущенной головой, с безучастным видом, он чувствовал себя виноватым, государь это понял и смягчил тон: — Поэтому поступим следующим образом: следствие по делу Сивицкого и его компании прекратим и тихо, без всякой огласки уберём этих людей с их хлебных мест. Согласны?
С этим Коковцев был согласен.
Однако концовка у этой истории была совсем не такой, более того — неожиданной: ни один опытный бумагомаратель, способный изводить на хитроумные сочинения километры «верхэ», не мог бы развернуть сюжет так, как его развернули последующие события.
Следом за Сивицким своей должности лишился генерал-лейтенант Мартынов — он получил от Коковцева указание немедленно сдать корпус и отправиться в Рязань: Мартынова назначили на должность начальника 35-й пехотной дивизии.
Позиция невмешательства в дела, творящиеся в Заамурском корпусе пограничной стражи, обернулась для него боком. Если не хуже: Мартынов почувствовал, что он очутился, извините, люди добрые, в глубокой заднице. Подобные сравнения царский генерал, а в будущем известный советский литератор, написавший немало книг, в том числе и книгу о Корнилове, любил известное ленинское суждение насчёт кухарки, способной управлять государством, очень ценил, поэтому иногда козырял «сочными» сравнениями, фразами, бьющими не в бровь, а в глаз, и всё, что исходило от кухарки и её детей,брал на заметку.
