— Так ведь это болгары! Бунтовщики как бы! Супротив державы ромейской умышляли да ромеев побивали!

   — Болгары такие же христиане, как и ромеи! И державу свою созидать хотят! Так вот и мы от Хазарин отложились!

   — Ну, сравнил! — сказал боярин Бермята. — Хазария нам чужая вовсе! Там и закон другой, и богу другому веруют! А болгары и ромеи — христиане!

   — То-то и оно! — сказал Сухман. — Человек по образу и подобию Божию сотворён! Как можно уродовать! Казни врага, а уродовать-то зачем? Господь милосердие заповедал, а они жестокостью своих же единоверцев приневолить хотят!

   — Жестокостью ничего не строится! — согласился Илья.

   — Они, сказывают, дружка дружку поедом едят! Басилевсы-то ромейские! То травят, то казнят! Страх! — сказал Стемид.

   — Откуда знаешь?

   — Да мне тута один славянин рассказывал! Он всё ведает. Да и сказывать-то боится! Тут за каждым по десять соглядатаев ходит! Боятся люди дружка дружке в глаза глядеть!

   — Душная держава! Душная! — заключил Бермята. — Вот тебе и закон Христов!

   — Закон тута не причинен! — сказал Илья. — В людях всё! Христа Завет Новый от Завета Ветхого тем отличим, что с каждым Господь завет учиняет и каждый по грехам ответ держать будет! Не державою, не народом, а своею головою!

   — Эх, Илья Иваныч! — вздохнул Сухман. — Это мы понимаем. А что ж тута в людях нестроение такое?

   — Хотения общего нет. Общей молитвы нету! — сказал дотоле молчавший священник войсковой, болгарин охридский Фока. — Все розно живут, как пруты в венике развязанном.

   — Так-то людьми управлять легче! Веник-то поди переломи, а по одному прутику и младенец справится! — сказал Сухман.

   — Потому они и для боя негожие! — сказал Илья. — Прутья, а не люди! Вот козни-то сатанинские! Слабодушные они, а державе их то и надобно.

   — Надо нам, робяты, дружка за дружку держаться! Не то и мы пропадём тута, не то ересью ихней заразимся. Станем суемудры, начнём закон Христов, как нам хочется, толковать, а не по истине! — сказал Сухман.

   — Верно, Сухманушка! Верно! — пообнял его за плечи Илья.

Воеводы сидели поодаль от городских стен, на высоком морском берегу над бухтой, плотно забитой кораблями. Весёлая пестрота флагов, суета грузчиков, поблёскивание красных вёсел на военных кораблях, обилие парусов, казавшихся отсюда белоснежными, синь моря и синь ослепительного неба — всё говорило только о радости земной. Но Илья теперь уже знал, что стоит спуститься в порт, будет там всё по-другому. Паруса окажутся грязными, грузчики, сейчас бегущие весёлыми муравьями по сходням, измождёнными рабами! Нестерпимая вонь от рыбных складов, от мясных отбросов. Стаи бродячих собак, крысы в каждом тёмном углу... И как крысы, таящиеся в тени портовых кварталов, всевозможные шайки городских бандитов, воров, убийц...

   — Мне сказывали вчера, вроде наших отроков ограбили? — спросил он у младшего воеводы Яна Усмаря.

Тот встал и снял шапку, комкая её в огромных руках кожемяки, стал сбивчиво рассказывать, как вчера пошли вои под вечер в порт, а на них такая шайка напала, что они справиться не смогли. Бандиты их побили и мечи отобрали!

   — Что?! — сразу закричали несколько воевод. — Мечи?

   — За потерю меча — предать смерти, — сказал бесстрастно Сухман. — Как же это воинов с мечами подонки побили?

   — Стаей налетели! Наши и опомниться не успели!

   — Пьяны были, — припечатал, глядя вдаль на море, Сухман.

   — Так, что ли? — спросил Илья.

   — Так, — потупился Усмарь.

   — К чему приговариваем? — спросил Илья воевод.

   — Ежели сейчас простить, они пить пустятся! Так недолго и до того, что побегут из дружины, как ромеи, — сказал Бермята.

   — Смерти предать, чтобы другим неповадно было!

   — Эдак мы всех перебьём, — подал было голос Усмарь.

   — Что! — повысил голос Илья. — А ты что думаешь, без наказания остаться? Ты воевода! Твоя голова на плахе — первая!

   — Молодые ребята, небывальцы! — гундосил Усмарь. — И так в покаянии...

   — Смерти! — сказал Сухман. — Сказано: лучше руки или ноги лишиться, чем всему телу болезнью погибнуть. Гнилое — бестрепетно отсекай!

   — Они не гнилые! — подал голос священник. — Они — дураки! Не ведали, в какую геенну разврата попали! Город-то больно гнил!

   — Пойдут в бой без доспехов. С голыми руками! — сказал Илья. — Добудут оружие — пущай дальше служат и вина их прощена! Погибнут — видно, так Бог судил.

   — И ты безоружен первый пойдёшь! — сказал Сухман Усмарю.

   — Я знаю! — не то с облегчением, не то с печалью вздохнул Усмарь, нахлобучивая шапку и кланяясь неловко воеводам. — Спасибо за науку.

   — Не на чем!— холодно отозвался Илья.

   — Ему — что оружно, что безоружно! — улыбнулся вслед уходившему к дружине Усмарю воевода Бермята. — Здоров преужасно. Пожалуй, не слабже тебя, Илья Иваныч, будет.

   — Сильнее, — сказал Илья. — Он моложе меня, не изранен... Сильнее.

   — Как он о прошлом годе быка-то заломал!

Большая орда печенегов прорвалась на Лыбедь-реку под стены киевские. Вели себя чинно — не грабили, не жгли. Шли ратиться по законам войны. Стали друг против друга ополчившиеся рати. А воевать, видно, ни тем ни другим не хотелось... Не было в воях ненависти. Потому стали задираться. Но и это не подействовало. Тогда порешили вызвать поединщиков. Владимир-князь сразу согласился. Потому что рать, им выставленная, только с виду была сильна, а на самом деле — не вои, а горожане ополчившиеся. Всё войско — на границе. Нежданно печенеги прорвались. И по сю пору неведомо, откуда эта орда подошла. Скорее всего, шла с византийской службы либо войны с Царьграда и явилась не с востока, откуда её ждали, а с запада. Князь и тянул время, переговоры вёл, ждал, пока рать боевая от границы подойдёт. Смотрел князь на печенегов — сильных, в боях закалённых, видел и своих ополченцев. Ребят хороших, ладных да молодых, но плохо обученных воевать, а строя боевого и вовсе не знавших. Опять пошли переговоры. Наконец решили поутру поединщиков выслать. От печенегов выезжал здоровенный черноусый, вислоусый детина. Сказывали, коня своего на плечах носил. Стали такого в княжеском войске искать — нету!

   — Эх, — сколько раз князь сетовал, — нет Ильи Муромца! Он бы не сплошал!

Из рядов ополченцев пришёл к нему старшина кожемяк, что кожи артельно мяли.

   — У меня, — говорит, — дома сын остался. Пожалуй, задавит печенега.

Тогда и привели Усмаря. Князь, глядя на молодого и невысокого парня, не поверил в его силу.

   — Печенег-то чуть не вдвое тебя толще да больше!

   — А я его носить на себе не собираюсь, — неуклюже, но с гордостью ответил парень.

   — Чем докажешь силу свою?

   — Быка мимо меня пустите.

И когда погнали быка, он как-то изловчился и громадными своими руками кожемяки схватил быка за бок и вырвал огромный кусок шкуры толщиной в палец. Быка добили и зажарили, наелись; на трапезе и решили, что парень, пожалуй, неплох. Владимиру было всё равно, каков парень. Ему нужно было время, пока спешащая от границы конная дружина не подошла. Но столь скорого исхода поединка он не ожидал.

Усмарь Ян, так звали парня, вышел к печенегу неоружно и тем привёл его в замешательство. Печенег растерянно слёз с коня, отстегнул меч.

Печенеги плевались и ругались, скаля зубы, принимая то, что отрок вышел ратиться с голыми руками, за оскорбление.

Растопырив огромные руки, печенег пошёл на Усмаря. И киевские бойцы кулачные увидели, что биться на кулаках он не умеет. Он схватил Усмаря за плечи и попытался сдавить. Но это самое крепкое место в человеке, и тут хороший боец устоять может.

Усмарь же, упёршись лбом в подбородок печенега, сдавил его в поясе и лишил дыхания. А когда тот расслабил объятие, грохнул его о землю. Грузный печенег потерял сознание. Печенеги решили, что он мёртв! Так же подумали и киевляне, бестолково кинувшись в бой. Печенеги боя не приняли и отошли.