Потому, прямо от князя вышед, испросил он в конюшне княжеской лошадь и поехал искать своих. Гридни княжеские — то ли приказ имели всё ему дозволять и во всём споспешествовать, то ли Илья был таков, что возражать ему никто не смел, — всё выполнили.

Он приходил и просил, что ему нужно, и ему тут же это давали.

Ещё полгода назад он бы и сам удивился сему. Но после заточения удивляться перестал, потому что как бы жил в двух измерениях: земном — человеческом и особом — молитвенном. Ещё там, в погребе, стало казаться ему, что он постоянно слышит церковную службу. Она непрерывно шла в его сознании.

Поседлав неказистого, но крепенького коника, который безропотно принял на спину сильно похудевшего и полегчавшего Илью, богатырь поехал Киевом, который и рассмотреть-то в первый день своего пребывания не успел. Усмехнувшись, что вот, мол, в Киеве больше чем полгода, а Киева не видал — хоть загадку такую детишкам загадывай, — поехал он по узким улицам к Днепру, к перевозу, где стояли крик и гомон, где толпились всякого звания и разных племён люди, где можно было всё узнать и обо всём расспросить встречных.

Не ведал Илья, правда, что следовали за ним соглядатаи княжеские и о каждом его шаге доносили Добры не. Вот и сейчас не успел он подъехать к перевозу, а в Вышгород, Добрыне, донесли: Илья своих отроков разыскивает.

   — А где они? — спросил князь. — И что он про них знает?

   — Да пытались их рассовать по разным заставам, но они кучкой держатся, — доложил старший гридень. — Так их вместе под Черниговский шлях услали. Они сейчас там, чтобы с Ильёй никак соотноситься не могли.

   — А что же они из города не шли? — удивился князь. — Ведь на Илью тут опала была — могла их коснуться. Что ж они не боялись?

   — Не знаю, — ответил гридень. — Их и гнали, и в дружину не брали. Они, всё потратив, меж дворов волочась и милостынею питаясь, не уходили. Ждали своего набольшего.

   — Так ведь он умереть должон давно!

   — Всё едино! Говорили: «Пока тела Ильи не получим, восвояси не пойдём».

   — Это не варяжское упорство, — сказал Владимир Добрыне. — Это что-то новое.

   — Они славяне-вятичи, — подтвердил гридень.

   — Ну и что вы с ними сотворили? — спросил Добрыня.

   — А что ж по нынешнему времени можно сотворить? — прикидываясь простодушным, ответил гридень. — Дружина нынче мала. Варяги за море в Царьград подались — нужно же кому-то Киев-град от набегов боронить. А они при конях, вои изрядные и храбры. Взяли их в заставы. Пущай дозорами ходят по степи. И от Киева не близко, и толк от них.

   — Не побоялись, что к печенегам уйдут?

   — Куда они уйдут, когда их набольший здесь?

   — В чём замечены?

   — Да ни в чём, — докладывал бестрепетно гридень. — Сказывают, только к монахам печорским ездили. Да ведь кто к ним только не ездит?

   — С варягами, греками, хазарами дружество не водят?

   — Нет.

   — Ступай.

   — Вот тебе ещё загадка, — сказал Добрыне Владимир. — Видать, не один Илья таков — пенёк упрямый, и вои его таковы же есть!

   — Да таких-то нонче полный Киев! — не удивился Добрыня. — Тут со всего свету люди беглые. Разных языков и состояний. Киев всем приют даёт.

   — Да чьи же это люди?

   — А ничьи, — сказал Добрыня. — Разных родов. Кто из полона, кто так пришёл. Они и есть народ киевский. — Он помолчал и добавил, глядя на прохаживающегося по горнице князя: — Сумеешь — твои будут. А люди они верные, судьбой намучены, бедой научены. Им жизнь недорога!

   — А что же им дорого?

   — Воля.

   — Воля — удел высокородных.

   — Они, как мне мои дружинники толковали, в ином волю видят. Они в воле Божией ходят, и потому несть для них ни князя, ни раба, но все — сыны Божии...

   — Христиане?

   — Так.

Князь долго молчал, прохаживаясь перед Добрыней и зябко потирая красивые, все в перстнях, руки.

   — Вот смотри, — сказал он Добрыне, что горой сидел на лавке в проёме больших теремных окон, остеклённых разноцветным византийским стеклом. — Вот смотри. Ярополк руку Царьграда и христиан держал — его варяги убили и мне престол отцовский вернуть помогли. Но как я варяжской руки держаться начинаю — всё в разор идёт!

   — Ярополк был слаб, — сказал Добрыня.

   — Ярополк был слаб, — перебил его князь, — а союзников выбирать умел! Царьграда надо держаться. А Царьград — христианский удел! Видишь, как выходит!

   — Вижу, — сказал Добрыня. — Как мы сами что-либо с тобой ладить начинаем, хоть бы с Перуном этим, — никакого проку нет. Одна кровь льётся, и вся держава розно ползёт! А как начинаем глупства этого Ярополка повторять — ан и не глупствами они оказываются. Бабка-то твоя умна была. Уж на что я её не любил, а ума в ней отрицать не могу. Она далеко провидела — путь твой к Царьграду лежит.

Они долго толковали, перебирая все ошибки Святослава, Ярополка, Свенельда, Олега... И постоянно приходили к тому, что, сокрушив Ярополка, заняв его место на киевском столе, нельзя менять его политику сближения с Византией... Говорили, пока в пестроцветных стёклах окон не погас вечерний свет. Сидя в полумраке, устав от разговоров, племянник и дядя примолкли.

   — Что-то новое грядёт, — сказал князь. — Новое! Нельзя боле по-старому жить.

   — Да! — сказал Добрыня. — А Перун этот, коего везде поставили, — бревно крашеное, да и только! Выдумка!

   — Ты что, в его силу больше не веришь?

   — Ежели она и есть, то злая! А на зле ничего не созиждешь! — сказал Добрыня. — Это христиане правду говорят.

   — Так что же, всем прощать, всем покоряться? Этак задушат, как курёнка, и не заметишь сто! Сунут под рёбра ножи, как Ярополку...

   — А кто сказал, что добро есть слабость? — спросил племянника Добрыня. — Вона Царьград стоит несокрушим...

   — Да в Царьграде зла в тысячу раз больше, чем у нас творится...

   — А хоть бы и вот Илья этот! Он что, слаб?

Князь не нашёлся что ответить. И только когда Добрыня был уже в дверях, сказал неожиданно:

   — Знаешь... Давай Рогнеде Полоцк возвернём. Пущай там сидит со Всеславом.

Добрыня оглянулся и увидел новое выражение лица у князя Владимира — спокойное и уверенное, которого он никогда прежде не видел.

   — Никак ты её прощаешь? — спросил воевода.

   — А в чём её вина? — спросил князь. — Что с ножом на меня кинулась? Дак и мышь на кошку бросается, когда мышонка спасает!

   — Пущай в Полоцке Всеслав сидит, — согласился воевода. — А мать — при нём. Только боязно, не стала бы мстить.

   — Чего раньше времени загадывать, — спокойно ответил князь. — Пущай с миром идёт. Намучилась она со мною.

Никогда Добрыня не слышал таких слов от племянника буйного, хитрого и мстительного. Он внимательно вгляделся в его лицо и понял, что князь говорит сейчас искренне и никакого тайного умысла не имеет.

   — Вот так Илья! — сказал Добрыня, спускаясь с теремного крыльца и легко поднимаясь в высокое боярское седло. — Вот те и заточник.

Илья отыскал своих не скоро, вдоволь наездившись меж деревянных и полукаменных замков-крепостиц, из которых, собственно, и состоял Киев и окрестные укрепления.

Не за один раз, велением старейшины или князя, построилась мати городов, но прилеплялись, наращивали стены, друг ко другу прижимаясь, новые и новые цитадели. Обрастали посадами, избами и полуземлянками чёрных людей, наполнялись людом пришлым, беглым, вольным и мастеровитым, но оторванным от отчины своей и потому настороженно глядящим и в сторону терема княжеского, и в сторону стен городских, и в поле, откуда каждую минуту могла пристигнуть беда. Приживались свои к своим: потому был в Киеве и хазарский квартал, и еврейский, жили здесь и торки замирённые, на службе княжеской состоящие, и варяги, но повсюду; всё перекрывая и во всех концах поселяясь, жили славяне. По-славянски говорили меж собою все, кто ступал на землю Киева.