Он сталкивается с тем, о чём думалось и загадывалось ему на будущее: общая для державы религия из людей разноплеменных делает единый народ. В Болгарии такая религия была — ислам, потому и единый народ уже существовал, а в Киевской державе такой религии не было.

Сильно поредевшая дружина, отягощённая военнопленными и обозом с награбленным, медленно потянулась обратно к Киеву. Они победили, но ощущения победы не было, а была смертельная усталость. Дружина, потерявшая почти треть, как бы сразу состарилась...

Три дня отдыхали «на костях», вблизи места сражения. Язычники приносили благодарственные жертвы своим богам, даровавшим победу. Христиане в открытую отпевали и погребали своих товарищей, вознося над их могилами кресты.

Илья отпросился с отроками в Карачаров. К немалой его радости и удивлению, в Карачарове копошился народ. Илья узнал нескольких своих родаков.

   — Вот, — говорили они Илье, который звал их в Киев. — Города нашего и селища нашего, конечно, нет — это ты верно говоришь, да разве построить его долго? А вот что взаправду долго и тяжко делать, так это на новом месте поля выжигать да расчищать. А тут города-то пожгли, но поля остались. И неча отсюда куда-то стремиться. А что людей много побили да в полон побрали — горько, конечно, тяжело, спору нет, но бабы новых нарожают. Главное — было бы чем их кормить, новых-то... Так что, Илья Иваныч, никуда мы от своей пашни не пойдём.

   — Стало быть, вы от рода Микулы Селяниновича, — грустно усмехнулся богатырь.

   — Чего? — переспросили не знавшие этой былины родаки.

«А я вот от какого рода? — спрашивал себя Илья. — Уж ясно: не от рода Вольги». И, размышляя, сказал с уверенностью отрокам:

   — Мы — от державы новой и от рода нового, христианского...

За несколько лет, что Илья жил в Киеве, град сей сильно переменился. Мало того, что разросся по окрестным холмам, народом умножился чуть не впятеро, — народ в Киеве стал другой. Всё меньше плясал и вопил он на капищах языческих, которые порастали буйной травой, чуть не по пояс идолам, таращившим свои деревянные глаза удивлённо: куда жертвы подевались?

По воскресным дням, кои теперь стали заметны, ибо в эти дни народ не работал, люди чинно шли в несколько деревянных часовен и более всего — к монахам, в пещеры киевские. По субботам зажигались семисвечники в еврейском квартале. По пятницам отдыхали и молились исповедующие ислам болгары и хазары-тюрки — жители киевские.

Но христиан было большинство.

Стараниями Ильи и других православных воевод, исповедовавших свою веру открыто, в дружину охотнее всего брали христиан, невзирая на то, какого он языка и племени. Держали дружинников строго, не так, как при варягах, когда город напоминал хмельной постой сборщиков дани. Молодая дружина жила в казармах-гридницах, ветераны — по своим дворам, где у них были семьи и челядь.

Так жил Илья. Дома-то он почти не бывал, но когда приезжал — душа радовалась: достаток был во всём. На плодороднейших чернозёмах челядины снимали громадные урожаи пшеницы, в коровниках мычали коровы, копошились в загонах свиньи, птица всякая бродила по двору. Марьюшка поспевала повсюду, всё управлялось её хлопотливыми руками, но стала она как на сто лет старше. Ушёл из души её прежде такой весёлый смех, высохла она и сутулилась, как старушка. И когда в редкие часы, проводимые вместе, сидели супруги венчанные на завалинке дома своего, смотрели, как прыгает через верёвочку с подружками дочка — Дарьюшка-Дарёнка, всё больше молчали. Жила в душе, как болезнь, вечная тоска по Подсокольничку. Где-то сынок, врагами украденный? Потому и не улыбались почти никогда и больше молчали меж собою — о чём говорить? Илье про капусту в огороде, да про поросят, да про жеребёнка интересно слушать, только когда это Дарьюшка лепечет, а жене-то о таком к чему говорить? Илья же и смолоду был не больно речист, а теперь и вовсе замолчал. Ежели говорил, то на пирах княжеских, куда ходить был обязан, хотя и тяготился этой обязанностью. Это холостым воинам пиры надобны — там их кормление, а у Ильи свой дом, своё хозяйство, ему княжеский кусок ни к чему, а чести в застолье он не ищет. Говорил на советах воевод, и хотя говорил мало, но слушали его всегда со вниманием, не перебивая. Потому Илья Иваныч пустые безделицы отродясь не выдумывал, а ежели говорил чего — говорил дело.

Заботила Илью служба заставская. Почасту ведь приходилось ему из Киева с малыми отрядами на левый, степной, берег Днепра уходить, стоять сторожами против набегов из Дикого поля. И видел он, что оборона Киева с этой стороны поставлена плохо. Византийцы, которые во всём князю Владимиру советчиками были, степной службы не ведали и присоветовать князю ничего не могли.

Князь же, сбирая казну, ставил в степи городки, но они не успевали стенами обрасти, как налетали печенеги, либо аланы, либо ещё кто, на хазарские деньги купленный, и дружины малые легко посекали, а городки с землёю сравнивали. Сколь воев так-то бесславно в степи голову сложило, сколь богатства было на постройку городков в степи безлесной, куда каждое дерево везти надо было, потрачено, сколь мужиков, чёрных от работы в степи полуденной или зимою под метелью, погибло либо с арканом на шее в Хазарию уведено! Не сосчитать!

Не раз Илья, стоя в дозорах на невысоких стенах городков, думал: что же в службе сей неправильно? Толковал о сём с воеводами, с гриднями, а пуще всего — с Добрыней, с коим сошлись они по душе, несмотря на то что Добрыня был Ильи старше да и по чину не ровня... Добрыня же Илью изо всех воевод выделял и по-другому, кроме как Илья Иванович, не звал.

К случаю пришлось. Прискакали воины из степи и сказали, как всегда, что печенеги сторожу посекли.

   — Сколь народу? — закричал Добрыня.

   — Бермята с Третьяком полегли да отроки их, Первуша, Фрелаф-рус, Фома, да ещё Кирик, да Моисей-хазарин... — стал загибать пальцы запылённый дружинник, сам, видать, печенегами в бое трепанный: и кольчуга на нём была крючьями порвана, и шлем потерян, голова тряпкой кровавой повязана. — Два пять воев... — сказал он наконец, — из них семь нарочитых!

   — Ах, жалко! Ах! — стал всплёскивать своими толстыми руками старый Добрыня.

   — Да ещё мужиков чёрных с полста в полон побрали! — подлил масла в огонь дружинник.

   — Да что ж они так оплошилися! — причитал Добрыня. — Ведь вои-то все бывалые, крепкие! Когда же эта напасть кончится?

Завздыхали, затрясли бородами воеводы и бояре.

   — Никогда, — положил, будто камень, слово своё Илья.

И князь, сидевший на престоле во главе стола, и вся дума к нему головы поворотила, туда, где сидел он, почти на самом нижнем краю...

   — Ты никак радуешься?! — зло сказал Ратмир, воевода лёгкой конницы — служилый торк.

   — Грех твой так говорить, — спокойно сказал Илья. — Я и сам там голову сложу; как курёнок под ястребом!

   — Ну уж ты-то, — не к месту усмехнулся Добрыня.

   — Ну-ко, ну-ко... — подался князь к Илье. — Сказывай!

   — Городки эти как гробы без окон! — бухнул Илья. — И сидят в них вои — покойники суть — зажмуркой. Когда печенеги либо другие конные кто налетают, они не то что ополчиться — на стены встать не успевают. Их завсегда изгоном берут!

   — Верно! — сказал дружинник. — Верно говорит!

   — Кольчугу и то надеть не успеваешь! Так вот и спим не разоблакаясь, а какие мы бойцы, не отдохнувши. Тут поднялися, а они уже за стенами всех рубят...

   — В степи стена — защита малая! — сказал Илья. — В степи защита — самая степь и есть!

   — Ну-ко, ну-ко, — прямо впивался в Илью Владимир-князь.

   — В городок засел — себя по рукам, по ногам повязал, да ещё глаза завязал! Тут тебя, тёпленького, хазары и емлют! Ты для них готовый! В городках-то воев с полёта бывает, а мужиков чёрных и считать непочто, их в городки только ночевать пущают, да они и сами за стенами спать не горазды!.. Вот их и бьют без счета — потому что наваливается орда вдруг! И уж мене полтыщи всадников в ней не бывает. В городе от такой рати, затвориться ежели, устоять можно, а в городке — нет!