— Это и другие воеводы знают, — сказал Илья. — Вот и Добрыня тож...
— Добрыня знает, но он тебе в помощниках будет. А устраивать войско — тебе, Илья Иваныч. Ты у нас христианин истинный, а мы ещё только учимся.
И, наклонившись к самому лицу Ильи, пахнув на него византийскими маслами душистыми, коими были умащены его кудри, князь сказал:
— Я ведь, Илья Иваныч, всю службу твою помню. Всю. И ценю тебя, и каюсь перед тобой. Не всегда я понимал, чего ты добиваешься. Прости.
— И ты меня прости, князь, — сказал, вставая, Илья.
— За что?
— Егда обидел тя неведением либо осуждением в душе.
— Ай! — сказал князь. — Да я но грехах, как свинья в объедках! Грех было не осуждать! Давай лучше о деле толковать. Как будем Киев крестить?
— По доброй воле.
— Это как же?
— Только тех, кто хочет, — сказал Илья. — Безо всякого принуждения.
— Дак эдак и не получиться может?! Я мыслил приказать, чтоб все непременно...
— А иудеи, кои свой закон держат? А хазары обрезанные, исламского закона? А язычники, кои к своим богам привычны?
— Всех! Ибо не понимают блага своего!
Не боишься ли согрешить, князь? — спросил Илья. — Первейший грех — гордыня. А ты по гордыне своей других приневолить хочешь. Они ежели наружно веру примут, то в душе при своём законе останутся и врагами веры станут тайно. Не трогай их. Это дело не княжеское. Суди не по вере их, а по правде княжеской. Как они тебе служат, а не какому богу веруют! Иначе распря пойдёт.
— Так ведь един народ не получится, если вера у всех разниться станет.
— Ты — князь, твоё дело — правда! А закон пущай священство соблюдает. Суди по правде, за проступки либо благие деяния. А кто какой веры — дело не княжеское!
— Не пойму я тебя, Илья Иваныч, — сказал, вздохнувши, князь. — То ты за единое крещение для всех ратовал, а теперь вот другие веры допускаешь. Не пойму.
— А что тут понимать? Заповедано князьям: не раздражать подданных своих и не озлоблять. А первое дело — не заботься о сём. Сие дело Божие, он и управит ко благу.
— Боязно врагов около себя пригреть, — поёжился князь.
— А ты не принуждай никого душе своей изменять — вот врагов и не будет.
— Боязно, — сказал князь, прохаживаясь по палатке.
— Пойду я, — попросился Илья и, уходя, поклонился князю: — Спасибо тебе, князь, что посоветовался со мною. Теперь истинно убедился я, что перемена в тебе великая. И перемена сия — ко благу. А лишними помыслами не утруждайся.
Но князь всё же не совсем прислушался к совету Ильи. И решил, оставив в покое хазар, иудеев и прочих, язычников всех крестить, хотят они того или нет. Но Господь, как считал Илья, распростёр руку свою над градом Киевом, и распри не вышло, поэтому язычники в большинстве своём крестились добровольно. Те же, кого насильно принуждали, не особо понимали, чего от них хотят, и продолжали своим богам веровать, считаясь христианами.
По прибытии священства из Охриды, града болгарского, их же ездил с почётом встречать отряд воевод конных, в том числе и Муромец с Добрыней, — стали готовиться к крещению всех горожан. Осторожный и хитрый князь решил сначала попробовать, каково будет сопротивление и будет ли?
Рано утром крещёные дружинники в пешем строю пошли на капище и стали разламывать и сбрасывать с горы идолов. Большая толпа киевлян собралась смотреть на уничтожение святилища. Добрыня на всякий случай держал на княжеском дворе конную дружину, но нигде её не показывал — стояли воины при закрытых воротах тайно, только кони пофыркивали да били копытами мощёный двор.
Напряжённо вслушивался старый воевода в шум на Перуанской горе, вставали перед ним недавние картины новгородских драк и погромов. И здесь ждал он истеричных воплей и криков и, может быть, полыхания пламени над посадом, но ничего не происходило.
Гул толпы стоял ровный, ни истеричных выплесков, ни воплей волхвов — шумела толпа, но не более, чем на торжище.
— Ай раз, ай два... — слышались крики гридней, раскачивавших, словно гнилой зуб во рту; статую Перуна.
Одетый в кольчугу и весь доспех воинский, стоял на башне терема своего князь, покусывал губы. Народ киевский смущался язычниками, но возмущения не произошло. Пока.
Вот ахнула толпа, раздалась в стороны, по склону надднепровской кручи катился деревянный истукан с позолоченной головой и серебряными усами. Рядом с ним бежали гридни и толкали его всё ниже и ниже, когда он зацеплялся за камни и ямки. Несколько человек, закрыв лица руками, поглядывали на эту картину, но участия ни в чём не принимали. Вечером князь спросил воевод, бывших на разорении капища:
— Возмущения были?
— Да не... так, старухи поголосили маленько...
— Я приказал его, Перуна то есть, до порогов по берегам конно сопровождать, чтобы обратно, где бы ни прибился, дураки его на гору не возвернули. А как за пороги проплывёт, аут уж и не вернётся.
— Он, чай, не сам ходит, люди приволокут... — сказал князь.
— Да нет, — успокоил воевода. — Некому возвращать-то. Старики одни ахали да охали, а молодёжи-то наплевать.
— Русы все креститься желают, а славяне уж давно наполовину крещены, почитай, в каждой семье христиане.
Оставшись один, князь долго сидел без света, в полумраке гаснущего вечера. Всё происходило по его плану. Казалось, опасаться нечего, и всё же ему было страшно. А вдруг, когда начнётся крещение, возьмётся чернь за ножи и потечёт кровь... Шатнётся престол княжеский, и всё, что задумано, рухнет.
Может быть, в первый раз князь подумал не о том, что с ним станется, а о том, что с державой, столь большими заботами собираемой, будет. Неумело поискав восток, он обернулся к нему лицом и, вперяясь в пустой тёмный угол, ещё боясь, что кто-нибудь увидит, стал на колени. Медленно вспоминая, от какого плеча к какому нести пальцы, перекрестился и прошептал:
— Господи, Владыко живота моего! Не ради себя, но ради народа нового взываю: помилуй нас и управи ко благу державу Твою...
* * *
— Яко же под державою Твоею всегда хранимы, — ревели басами дьяконы.
— И ныне и присно и во веки веков... — заливались ангельскими голосами приехавшие из Болгарии певцы митрополичьего хора.
— Аминь! — провозглашали священники, кадя и двигаясь в плывущей по улицам Киева толпе к Днепру.
Там был сооружён помост, на котором стоял князь с большим деревянным крестом в руках. Двумя цепочками вниз к Днепру стояло воинское оцепление, и огромная толпа медленно и осторожно спускалась к воде. У воды было ещё несколько приготовленных вымостков, на них стояли священники и клир.
Часть священников и монахи стояли прямо в воде, куда спускался принимавший крещение народ киевский. В белых крестильных рубахах, которые всем предписано было иметь, а неимущим выдавались от княжьей казны, люди заходили в воду, и священники крестили их, подобно тому как крестил Иоанн Предтеча Спасителя, — погружением.
Окунувшиеся поднимались на помост и здесь принимали миропомазание и надевали кресты. У большинства крестящихся были восприемники, которые подавали, полотенца и кресты и обнимали новообращённых и целовали их. Илья, стоя в толпе восприемников, крестил сразу несколько торков и двух печенегов, желавших креститься. Читая про себя молитву, он обещал Господу быть отцом и нести всю тяжесть отцовства по отношению к тем, кто избрал его.
— Господи! Думал ли я всего несколько лет назад, сидя неподвижно в Карачарове, что доживу до дня сего, когда, кажется, небеса с землёй соединились, — сказал он Добрыне, что тоже крестил своих русов.
Когда священники и хор запели благодарственную молитву, вдруг кто-то крикнул:
— Смотрите!
Все обернулись в ту сторону, куда указывал крикнувший. По краю холма шли цепочкой, держась друг за друга, монахи печорские. Согбенные и древние, как сама земля, ослепшие от пещерной тьмы молитвенники за новый удел Христов, чьими молитвами и созидался ныне сей край православным.
