Но Добрыня-то знал, что решения эти, выкрикиваемые на народе, долго и тщательно обсуждаются людьми лучшими, людьми денежными и властными. Поэтому в Новгороде, где одни узнавали Добрыню, лезли обниматься, а другие косились: мол, явились козлы княжеские опивать-объедать казну новгородскую, пошёл Добрыня в городище княжеское, а не в детинец — главную крепость Новгорода, воевода и гарнизон постоянный.

Там, разместя храбров своих на отдых, Добрыня объехал всех, с кем можно посоветоваться, как вводить единобожие.

Были среди собеседников Добрыни и купцы, и посадники, но мнение их было общим: новгородцы Перуна примут, только если главного бога новгородцев Велеса, коему верили, поклонялись и жертвы несли, киевляне не тронут. Да и то вряд ли...

Призвал Добрыня мастеров искусных, и принялись они бога из дубового ствола вытёсывать. Добрыня за работой приглядывал. Хороший бог получился. Видный. Высоко поднимал он страшную, увенчанную рогами голову. Добрынюшка расстарался: велел один рог позолотить, другой — высеребрить.

Долго с новгородцами толковал, выкатывал им бочки медов, однако и лучшие люди, и толковые новгородцы, от сотен чёрных простого народа, головами крутили: мол, не знаем, как бог киевский с богами нашими уживётся. К волхвам Добрынюшка и не приступал! Те, как узнали, кто на Добрыниной дворе плотниками из дуба вытёсывается, за сто вёрст его обходить стали. Перед тем как везти нового идола на капище, услал Добрыня своих подальше от Новгорода. Сын старший Константин, который с попом греческим якшался и себе имя такое выбрал — постоянный, мол! — всех младших увёл в селище подгорное, а жена заартачилась:

   — Никуда не пойду!

   — Ах ты, бестолковая моя! — говорил Добрыня, обнимая её за круглое плечо. — Мало что тут будет?

   — А что бы ни было! — отвечала она. — Не пойду я от усадьбы своей да от хозяйства!

   — Да пропади оно пропадом, хозяйство это. Али тебе головы своей не жаль?

Дородная жёнушка Добрынина походила, потопала по избе да и брякнула:

   — Хватит! Нажилась я без тебя! Никуда не поеду! Ты поедешь — и я с тобой, а одна не поеду!

   — Куда я поеду, у меня служба! — смеялся Добрыня.

   — А я вот — жена твоя! Куды ты, туды и я!

   — Во как! — улыбался Добрыня. И виделась ему не эта многопудовая краснолицая крикливая тётка, а та, тоненькая, синеглазая, коей дарил он ленту голубую на русую косу, покрывал худенькие плечи шубейкой собольей... И не было с тех пор для него женщины милей и краше. Сел он рядом с ней на лавку, помолчал и сказал, вздохнувши:

   — А хорошо мы с тобой жизнь прожили...

   — Хорошо, — вздохнула по-девичьи жена и тоже притихла...

Во дворе ходили кони, брякали удилами. За рекой орали, надрываясь, мужики на подводах — перевозчика звали, а тот, видать, загулял.

   — Перевозчик! Перевозчик, чтоб ты сдох! Перевозчик!..

   — Ты меня прости, — сказал Добрыня.

   — За что? — удивилась жена.

   — Коли я что не так... Чем обидел тебя...

   — Я счастливая, Добрынюшка, — сказала жена. — Жалко только, что быстро жизнь прокатилася...

Пришли храбры, позвали Добрыню. Ехал он в тяжёлый доспех закованный, скрипели оси передков, на которых волы волокли истукана Перуна-бога. А Добрыня думал, что ж это он с женой так говорил? И вдруг догадался, что не увидит её больше никогда! Хотел всё бросить, назад поворотить. Но окружали его на узкой дороге вои, сбегался кругом народ новгородский, и нельзя было службу оставить...

Драка началась сразу, как только поднял превыше других идолов свои рога Перун. Старый волхв подбежал к нему с котелком кипящей смолы и плеснул, стараясь попасть в страшный лик вислоусого бога. Промахнулся, плеснул на дружинника. Тот за лицо схватился.

Но бежал уже другой, дымился в его руке, тяжко оттягивал её котелок...

Толпа выла и свистела, в дружинников полетели комья мёрзлой по первозимью земли. С холма Добрыня увидел, что по улице уже поспешают мужики новгородские с дрекольем.

   — Тесни! — скомандовал он. И первый, сначала плашмя, для вразумления и острастки, ударил стоящего рядом волхва Велесова.

Но тот ощерился, выхватил нож засапожный и полоснул по коню Добрынину. Коня-то не поранил — длинная попона, коей тот накрыт, спасла; тогда Добрынин за ногу схватил, попытался с коня стащить. А через воющую толпу уже пёрли мужики с оглоблями, и тогда воевода рубанул со всего маху. Сплеча. Разваливая пополам тяжко смердящую, брызжущую кровью человеческую плоть.

Воющая толпа покатилась вниз по склону холма. Храбры скакали за ними, стараясь не рубить, а разгонять толпу. Били поначалу плетьми, тупиками копий, мечами плашмя... Но из толпы летели камни, и волхвы или особенно верующие в силу богов бросались на всадников с ножами, кольями... И двое воев уже валялись бездыханными...

   — Руби! — крикнул Добрыня.

Надвинув личины и смыкая строй, дружинники пошли рубить всерьёз.

Скоро толпа разбежалась. Но через некоторое время собралась вновь и теперь уже оружно шла на Добрыню. Он рассеял и этих. Толпа собралась бы и в третий раз, но в городе и в посаде полыхнули пожары, и новгородцы бросились их тушить. Добрыня постоял ещё часа два на капище. Двое калик перехожих подошли к холму. Стали сносить зарубленных, ища ещё живых.

   — Ну что? — сказал один из них, бесстрашно глядя Добрыне в лицо. — Привезли чёрта... Вот он, сатана, жертву кровавую и получил.

   — Молчи, старик! — только и мог ответить Добрыня.

   — Погоди! То ли ещё будет... Кровь не вся! — не унимался калика. — Ты не смотри, что истукан твой деревянный — чурка бессловесная, он зло округ себя сеет!

   — Как смеешь ты бога хулить! — устало, скорее по привычке, чем от души, прикрикнул Добрыня.

   — Бог добрый, а этот злой, стало быть, не Бог, а сатана...

   — Этот-то — колода позлащённая! — поправил второй старец. — А дьявол через него в души людские вселяется и зло творит.

Добрыня, словно оглохший после боя, усталый и забрызганный кровью, смог только спросить:

   — Христиане, что ль? — и, не получив ответа, сказал: — Шли бы вы отсюда. Народ ошалел совсем — убьют вас!

   — Нас Господь хранит!

Добрыня махнул рукой, не желая вступать в пререкания с христианами — болтунами известными. Пущай с волхвами спорят. Всю ночь пробыл в караулах. Только под утро вернулся на своё подворье.

Ещё издали увидел в конце улицы провал, над которым курился дымок. У снесённых ворот валялись двое храбров с размозжёнными головами. За ними — несколько челядинов убитых.

Добрыня пробежал дальше. У развалившегося? крыльца, со стыдно завёрнутым подолом рубахи, простоволосая, глыбой лежала его жена. На белой шее её, где всегда алели дарённые Добрыней заморские кораллы, сочился сукровицей ножевой разрез.

Добрыня сел подле трупа жены и, накрывшись плащом, завыл страшно и тягуче, как волк...

На холме, где новгородцы с факелами искали среди убитых и затоптанных своих родичей, сиял в лунном свете серебряным и золотым рогом вислоусый Перун и ждал новых жертв...

Поутру Добрыня пришёл на холм. Ночью опять дрались, и опять были убитые — и среди храбров, и среди новгородцев. Воевода, не слезая с коня, въехал на вершину холма. Конь, похрапывая на трупный запах, что держался на камнях капища, на дереве идолов, медленно вошёл в круг деревянных и каменных истуканов. Выворачивая белки и роняя пену с удил, конь опасливо пошёл под жёсткими шпорами воеводы по кругу.

Добрыня, постаревший за ночь на сто лет, вглядывался в звероподобные лики божеств. Вот Мокошь — дарительница многоплодная, Стрибог, Симаргл, Хорс, Дажьбог, вот Святовит Сварожич, а вот и среброусый Перун.

Несколько кругов проехал Добрыня. Замерев от ужаса, смотрели его дружинники, не решаясь и пешими-то войти в магический круг, где на коне разъезжал их воевода.

Они ждали, что боги накажут святотатца. Грянет гром, упадёт молния и превратит его в пепел. Но гром не гремел, молнии не сверкали. Дружинники не могли понять, что делает Добрыня. А он тоже ждал, ждал смерти от божества. Но смерти не было. Воевода остановился прямо против Перуна, глянул в его лупатые глазницы.