Вертел положили на большие рогули над костром. Палачи Разбойного приказа, посмеиваясь, что непривычным поварским ремеслом занялись, иногда проворачивали насаженное на вертел тело, чтобы оно равномерно прожаривалось.

Первый час казни Елисей Бомелий был в сознании. Когда же умер — не знаю. К вечеру костёр затушили, натаскав воды из рва. Тело бросили сюда же, во влажный пепел. К утру не осталось почти ничего. У собак, что побираются на рынке, ночью был славный пир.

Под Рождество, через три месяца после описанного выше, к Умному-Колычеву в хоромы пришёл Малюта Скуратов. Князь, ждавший если не ареста, так тайной смерти, решил, что настал час, предсказанный царём на пытке Бомелия.

   — Проститься пришёл, — сказал нежданное Малюта. — На войну государь отправляет. Предчувствие есть, что не свидимся больше.

   — Да уж, Григорий Лукьянович! Если тебя не убьют, так меня казнят, потому что много лишнего знаем, — кивнул головой Умной.

   — Тяжко государю без нас будет... А, вот гляди ж ты, с нами — ещё хуже.

   — Всё приходит в негодность, и нет незаменимых...

   — Философия, — выцедил сквозь зубы иноземное слово Малюта.

   — Жизнь, — ответил князь.

Через месяц Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, более известный как Малюта, повёл свои войска на штурм прибалтийской крепости Пайда. Уже некому было отводить от стен штурмовые лестницы, уже подались крепостные ворота. Матлота, с хоругвью в высоко поднятой руке, был хорошо виден царю, наблюдавшему за штурмом.

Ещё лучше его видел демон Риммон, ставший, после казни Бомелия, помощником нового царского лекаря.

Демон знал, насколько разной бывает человеческая радость. Вот, посмотрите, радость победителя, чистая и святая. От которой у демона в животе не просто изжога — пламя. Но есть ведь и радость мстительная, тёмная. Угодная силам нечистого.

Порадуйся, как хочется демону, царь московский! Вот и повод приспел...

   — Наша берёт! — кричал Малюта с приворотной башни, откуда уже выбили ливонцев. Только неубранные трупы защитников крепости да выстрелы ручниц, изредка бахающие во внутреннем дворе, не давали забыть, что идёт бой.

За спиной Малюты приподнялось тело одного из убитых ливонцев. Закричал в ужасе стрелец, разрядил в шагающий на него труп пищаль. Ливонец дёрнулся, приняв в себя порцию свинца, сделал ещё пару шагов вперёд.

Малюта успел повернуться к неожиданному противнику, но прикрыться от удара уже не смог. Меч ударил царского палача в незащищённое горло.

И Малюта Скуратов умер.

Что, правитель московский, радостно тебе?

В Волоколамском монастыре, славном памятью настоятеля, защитника православия Иосифа Волоцкого, в соборе висела икона Божьей Матери, написанная по просьбе и на средства Григория Лукьяновича Бельского, смиренного раба Божьего. В тот зимний день она покрылась благоухающими капельками мира, драгоценного восточного масла.

   — Плачет, что ли, икона-то? — шептались прихожане. — Неужели с Малютой случилось что?

Господи, помяни его в Царствии Твоём...

Как часто они собирались здесь вместе, втроём. Опричный боярин князь Умной-Колычев да дьяки Щелкалов и Грязной.

Только теперь — по разные стороны стола с допросными листами. Умной, безоружный и распоясанный, должен оговорить сам себя, раз на то воля государя.

   — Неужели ничего нельзя переменить?

Григорий Грязной, простая душа, не может сдержать чувств. Андрей Щелкалов, хитрый — не зря же стал главой Посольского приказа — помалкивает, но взгляд прячет. Тоже не по себе, вестимо.

   — Давно ждал этого, Григорий. Так что — лей чернила, точи перья. Будем мой смертный приговор придумывать.

   — Во внутреннюю измену никто не поверит, — деловито заметил Щелкалов.

   — Спасибо, — кивнул Умной. — Может, к Бомельке меня прицепить, мол, для Англии что делал?

   — На Москве всем ведомо, что через тебя Бомельку спалили, — не согласился уже Грязной.

   — Да что ж я, святой, что ли? Уж и греха на меня не найти?

   — Крымскому царю-собаке едва дорогу на Москву не открыл, — предложил вину Щелкалов. — Воеводы Воротынский и Хворостинин насилу Девлета обратно повернули.

Где стрельцы и опричники, что под командой Умного закрыли татарам дорогу на стольный град? Разве поднимешь их из братских могил, разве расспросишь, как было на самом деле?

А воеводы промолчат. Не от трусости. Потому, что поймут, как понимал Умной, — то дело государственное.

   — Царь идёт! — дьяк Разбойного приказа, низко кланяясь, уже открывал дверь в пыточную.

Иван Васильевич Грозный оглядел открывшуюся перед ним сцену. Три солидных мужа за одним столом, погруженные в решение важной проблемы. Как бы правильно отправить одного из них на плаху.

Работа.

   — Сядьте, — махнул ладонью на поклоны. — И я с вами сяду... Скажи, Василий Иванович, решил уже, кому дела передавать будешь?

   — Им и передам, — ответил Умной, кивнув на дьяков. — Люди достойные, понимающие.

   — Правильно мыслишь. Как всегда, правильно. Бумаги все прикажи подобрать, что в архив, что — доделать. А что изустно решали и делали, не рассказывай. То наши с тобой тайны!

   — Слушаюсь, государь!

Два человека знали о старшем брате царя, найденном в Твери и убитом в этом помещении. Скоро останется один, и он точно не проговорится. Сам царь.

Три человека знали, зачем послан за моря сын боярский Андрей Остафьев по прозвищу Молчан. Когда казнят Умного, кроме царя про него вспомнит лишь Григорий Грязной, а кто он? Глава Разбойного приказа. Так это на Руси — шишка, а за рубежами — пустое место. Андрею Щелкалову бы о Молчане поведать, но царский приказ запретил...

Никто из собравшихся в пыточной Разбойного приказа не знал, что ещё несколько месяцев назад, в середине лета 1572 года, Молчан получил письмо от сэра Френсиса Уолсингема. Приказ прибыть в Париж, оставив почтеннейшего доктора Ди заниматься дальнейшими картографическими изысканиями под охраной другого джентльмена. Франция готовилась к свадьбе Генриха Наваррского с прекрасной принцессой Маргаритой, и празднество назначено на день святого Варфоломея. Готовился мир католиков с гугенотами, а не просто брачная церемония... А ведь это не в интересах Англии. Поэтому в Париже главе Тайной службы её величества были нужны все люди, знающие толк в закулисных интригах.

Весна. Пробуждение природы?

Но кому-то суждено умереть именно весной.

Снова Поганая Лужа станет местом казни. Снова плотники возводили помост, приставляли лестницу для палача, его помощников и для приговорённого. Крепили колоду плахи.

Глашатаи, развернув свитки с приговором, выкрикнули на весь Торг список вин осуждённого. Князь и боярин Умной-Колычев, глядите, что за важная птица! Вор, поди, да кровопийца. И правильно, что казнят. Там, наверху, чистых нет: их всех казнить можно, даже и следствие не проводя.

Вот так гомонит Торг, весело, как воробьи на солнце.

Всадники в тёмных рясах оцепили помост. Мало их стало после битвы при Молодях. А новых людей в опричнину государь почему-то набирать запретил, да и слово само переносил теперь с трудом.

Иван Васильевич появился из Фроловских ворот; один, без свиты. Шагом подъехал к помосту, где всё уже было готово для казни, слез с коня. Молча, по-прежнему в одиночестве, поднялся по ступенькам наверх.

Раскланялся, к изумлению подтянувшихся к месту казни зрителей, с приговорённым. Встал, скрестив на груди руки, рядом с палачом.

Царь не опустил глаза, встретившись взглядом с осуждённым на смерть, только сжал губы в тонкую прямую линию.

Умной-Колычев перекрестился, поцеловал поднесённое священником распятие, поклонился притихшим зевакам. Кремлёвские вороны громко каркали в недавно зазеленевших кронах, копошились на грязных бережках Поганой Лужи в поисках вкусного.