— Поясните.
— Извольте, сударь! Фехтовальщик использует обе руки. В одной — шпага, оружие основное, привлекающее всё внимание противника. Другая рука может быть обёрнута плащом, защищать от рубящих ударов. Под плащом же затаился кинжал. Не вы ли говорили мне, что удар кинжалом во время схватки смертельно опасен?
Уолсингем и Молчан продолжили свой путь от Лувра, идя неспешно и осторожно, обходя лужи и нечистоты, улицы.
— Шпага, направленная на Англию, — продолжил Андрей, — это армия герцога Альба, возвращающая в покорность королю Филиппу Низовые земли Испании. Контролируя Антверпен и Амстердам, очистив море от морских гёзов, удачливых пока не меньше, чем карибские пираты, Испания сможет направить к нам сразу два флота — из Атлантики и от Па-де-Кале. Если же испанские католики получат помощь от католиков французских...
— Интересно, придут ли такие мысли в голову кому-нибудь в Мадриде?
— Только если там кто-то имел счастье узнать вас так же близко, как и я, сударь.
— Большинство считает близкое знакомство со мной несчастьем, — хохотнул Уолсингем.
Молчан же подметил, что лесть сделала своё дело. Глава тайной службы королевы был доволен, хотя и старался этого не показать.
— Вы многое смогли угадать, сударь. Но вот свою судьбу предсказать не сможете, готов побиться об заклад.
— Заведомо проиграю, поэтому отказываюсь от спора, — поклонился Андрей. — Готов служить, сударь!
— Служить придётся, и задание будет непростым. Вы прекрасно понимаете, что включение вас и почтеннейшего доктора Ди в состав посольства не было случайностью или капризом. Доктор Ди — ваше прикрытие, словно берет или крыша от солнца. Ему хотелось поработать с редкими книгами? Её величество предоставила ему такую возможность, разрешив поездку в Италию. В Венецию, точнее.
— Светлейшая республика не любит Англию, — заметил Молчан. — Там будет сложно работать.
— Светлейшая республика не любит Англию, зато с почтением относится к Испании и ненавидит Османскую империю. Вот этим вам и придётся руководствоваться, сударь...
Андрей ничего не ответил. Пока Уолсингем полностью не открылся, надо просто слушать. И думать.
— Испанец и турок ходят друг вокруг друга, как бойцовые петухи перед схваткой. И никто не решается нанести первый удар, раз силы примерно равные. Вот вам, сударь, и предстоит убедить султана, что настало время свести счёты.
«Сговорились они, что ли? — думал Андрей. — Кого может убедить в своей правоте бедный английский джентри?» Вот Джейн Ди, скажем, в своей любви он убедить не смог. Может, потому, что и любви-то не было, одно наваждение?
— В Венеции вас найдёт наш человек, — рассказывал дальше Уолсингем. — У него есть связи с османскими купцами, через них и подсунете нужную информацию. Каждый купец за границей — шпион, тут уж к гадалке не ходи... Как образец вы получите завтра утром бумаги, из которых видно, что испанский Неаполь остался практически без прикрытия от турецкого флота. Кто же упустит такой лакомый кусок?
— Пока мы доберёмся до Венеции, многое может перемениться...
— Я понимаю, поэтому и говорю лишь об образце. У вас жестокий ум, сударь. Вы придумаете, кого и как принести в жертву туркам.
— Ради Англии...
— О да, и ради себя самого. Её величество высоко оценивает своих слуг, когда они успешны. Не золотом, так должностью.
— Я понимаю вас, сударь!
Турки, всем в христианском мире мешают турки, страшны турки, опасны. И пусть Османская империя завязнет в Средиземноморье! Связав испанский флот, опасный для Англии. Не отпустив янычар на север, на помощь крымскому хану, рвущемуся к стенам Москвы.
Андрей Молчан ощущал себя маленькой песчинкой, такой незначительной, но твёрдой. Попав в жернова, она рассыплется в пыль, так, что и следа не останется. Но, попав в рот с выпеченным из муки хлебом, может обломить зуб.
Обломать зубы врагам Руси — вот цель, достойная Молчана.
Хотя, чтобы остаться честным, Андрей должен был рассказать нам, что чаще думал не о грядущих интригах и тайнах, а о том письме, что надо отослать из Венеции в далёкий германский город. К Маргите, такой красивой и скромной.
Не спешите осуждать его, милые читатели! Есть любовь и есть работа. И кто сказал, что их нельзя совмещать?
* * *
Письмо в Нюрнберг ушло на второй день пребывания в Венеции. А в первый доктор Ди и его жена, по-прежнему холодная и молчаливая с Андреем, были размещены в приличной гостинице неподалёку от Дворца дожей. Сам Молчан нашёл небольшую квартирку рядом, сыроватую, но с отдельным входом и видом на подернутый ряской и пахнущий тиной канал. Прыгать из окна если и придётся, то невысоко и не больно — задом об воду.
В любой норе должен быть второй выход, Андрей давно затвердил это. Потому что собирался выжить, куда бы ни занесла судьба и служба русскому государю.
Человек Уолсингема сам должен был найти Молчана.
И найдёт. Можно подумать, так много англичан приезжает в заносчивый город святого Марка.
Каждый, как маяк. А уж почтеннейший доктор Ди, без сомнения, уникален — не пегой бородкой клинышком, так женой, молчаливо и успешно соблазнившей очередного итальянского синьора. Так скоро, в первый же вечер, едва лишь приехав в Венецию.
По эстафете её передавали, что ли? Как приятное приложение к дипломатическим и частным письмам из Франции, от ближнего к Екатерине Медичи синьора Гвидо Кавальканти.
Должно было болеть. Андрей же думал раньше, что любит Джейн Ди. Видимо, ошибался — похоть воспринял за высокое чувство... Маргита, как морская губка, смыла бесовское наваждение. Показала, какая она, настоящая любовь.
Сейчас же Молчан готов был молиться за здоровье любовника госпожи Ди и помочь, если уж так доведётся, сохранить их непристойное счастье на долгое время. Достаточно долгое, чтобы вокруг обсуждали эту скандальную связь, но не частые отлучки молодого спутника доктора Ди. Прикрытие — важная часть работы.
Следующим вечером Молчана нашли.
И, к прискорбию, не люди Уолсингема.
К закату Андрей несколько подустал от города и горожан. От странного диалекта, шепелявого какого-то, так отличного от итальянского, что выучил Молчан у своего наставника по фехтованию в далёкой теперь Москве. От узких, тёмных даже в полдень улочек, грязных и зловонных. От пестро размалёванных, режущих взгляд гондол и их горластых наглых возниц. От голубей, загадивших город сильнее, чем люди, если это, конечно, можно себе представить.
Примиряли храмы, архитектурой напоминавшие далёкую родину. Сгинувшая более века назад Византия отметилась как здесь, так и на Руси. Храм Святого Марка был, с точки зрения Андрея, младшим братом Софии Новгородской. Безвкусным братом, напялившим на себя одежду и безделушки католических и исламских соседей.
Казались родными и некоторые палаццо, выросшие на берегах Большого канала, с рустированными, словно выложенными огромными драгоценными камнями стенами. Уж не отсюда ли родом был создатель Грановитой палаты в Кремле?
Пора! Пора, как и вчера, и позавчера, к месту возможной встречи с человеком Уолсингема, на пьяцетту. Если сказать по-русски — на площадочку, что ли? Андрей так и не смог пока привыкнуть к странностям венецианской речи. Улицы они называют каналами, даже если это на самом деле улицы и по ним надо ходить, но не плыть. Площади замощены и заставлены лотками торговцев — но горожане твердят, что это поле, а то, и того страннее, огород...
Вот она, пьяцетта у Сан-Марко. А там, по левую руку — пьяцца, площадь. Хотя Андрею всё это казалось единым открытым пространством. Вот, справа, Дворец дожей, напомнивший Молчану астраханскую мечеть своим причудливым мусульманским декором. Вот и минарет из красного камня, четырёхугольный, с остроконечным завершением; на самом деле — колокольня, говорят. Вот собор Святого Марка, повернувшийся к московиту боковым фасадом.
