Разумеется, те, кто знал что-либо, — молчали. Внимание власти редко кому шло на пользу. Грязной понимал это, рассчитывая не на осторожных, а на иных, жадных либо сводящих счёты. На пользу идут доносы, а не честность. Вот и вся правда жизни в версии Разбойничьего приказа. И многих из нас с вами; вы так не думаете, читатели?
Верить бы хотелось, что не думаете...
Грязной же разыскал нужных людишек: работа, знал, к кому и как подход найти.
Тех жёнок-колдуний, кто у Пимена в подклети сидели, задавили ещё в январе, тихо и не вынося сора из избы. Из хором архиепископских, то бишь. Но поведали знающие, что двоим из кудесниц, по наущению ли нечистого либо по уплате немалой доли серебра, удалось скрыться.
Расставшись с тяжёлым, глухо позванивающим кошелём, Грязной узнал, где эти жёнки скрывались.
Ещё через седьмицу, аккурат как деревья желтеть начали, осень встречая, привезли на Государев двор в закрытом возке давно ожидаемых гостий, широких в кости, крупнолицых, зычногласых. Смешно стало московскому дьяку, как завидел их, загоготали и служилые. Походили бы жёнки друг на друга, как сёстры, если бы не разница в росте, так, что одна другой в плечо дышала.
— Посмейся у меня! — сказала в сердцах та, что меньше, со злобой и обидой глядя на заливающегося в голос стрельца. — Смотри, как бы хохоталку жалеть не пришлось!
Стрелец только рукой махнул, незлобиво и добродушно.
Отошёл на шаг, давая дорогу колдуньям.
И наступил на свежий окатыш конского навоза. Поскользнулся.
Покачнулся, пытаясь удержать равновесие, повернулся на полкруга. Не удержавшись, упал. Упал лицом вниз, на остриё своего же, выпущенного из рук мигом ранее, бердыша.
Ударился губами о железо.
Взвыл.
Взвился на ноги, страшный, озверевший, с разбитым в кровь лицом и свёрнутым набок носом.
— Убью! — взвыл ещё раз, выплёвывая куски выбитых зубов.
— Я тебе убью!
Григорий Грязной, дав отмашку рукой — ведите гостий, мол, — шёл к стрельцу, старавшемуся рукавом унять кровь на лице.
— Тронули тебя? Нет, не тронули. Что ж на других из-за собственной неловкости серчать? Поди вон, лучше, умойся!
И сам ушёл — говорить с колдовскими жёнками.
Их успели определить в горницу, большую, но полутёмную даже в солнечный день.
Высокая сидела на лавке, откинувшись спиной к стене и закрыв глаза. Маленькая, та, что словом искалечила излишне смешливого стрельца, мерила шагами горницу, из утла в угол и — снова, видно, не по первому разу.
— Мучить будешь? — спросила маленькая.
— А ты меня задом в жаровню, да?
Грязной оскалил в ухмылке зубы, желая не быть страшным.
Получилось у него не очень. Есть люди, которых ещё больше боишься улыбающимися.
— Хочешь что, добрый человек?
Это голос высокая жёнка подала, глаз не открывая. Устало сказала, словно уже всё для себя решила.
И с жизнью простилась.
— Это я-то — добрый?
— Ты. С кем сравнивать... Со мной если — то добрый.
Высокая открыла глаза, большие, тёмные; уставилась прямо в лицо московскому дьяку. И Грязной почувствовал, как заныли виски, как захотелось опустить голову вниз, завыть по-волчьи от сильной боли.
— Я одна не умру.
Не путала жёнка, предупреждала.
— Отпусти!
Грязной признал поражение, махнул рукой. Приказно ли, просяще — как посмотреть, как оценить...
— Помощь от вас нужна. В одном деле тайном.
— А потом — мешок на голову и в Волхов?
— Потом — на все четыре стороны, только чтобы не в Москву.
— Нужна нам твоя Москва... как покойнику — домовина. Ну, говори, дьяк столичный, зачем пожаловал.
Пока Григорий Грязной дошёл до сути дела, дверь в горницу, притомившись слушать, распахнулась. На пороге стоял боярин Умной.
— Для него, что ли, стараешься, дьяк?
— Не для него... Повыше бери!
Маленькая жёнка не только позлобнее была, но и сообразительнее — просто кивнула.
— Так поможете, жёнки колдовские?
— А ну как не сможем? Мешок — ив Волхов?
— Да сдался тебе этот Волхов! Тогда, быть может, присоветуете, к кому обратиться?
— Не к кому больше, боярин. Мы — самые сильные да умелые! И не скаль зубы, дьяк приказный, или забыл, как стрельцу досталось? Будь мы не в силе, как бы ушли от убийц в подклети Пимена-архиепископа ?
— Что же вы сделать в силах, жёнки?
— Увидеть человека, если жив он, конечно. Увидеть, что и он видит. Услышать, что он слышит...
— Если он мёртвый, то ничего не увидите, стало быть?
— Для мира мёртвых иные проводники нужны, иные силы и власть иная...
— Достаточно будет и того, что посулили. Когда работать будете, жёнки?
Как весомо сказал боярин это слово — работа!
— На закате приступим, если твой пёс цепной нас накормить не позабудет.
Он не забудет. Он ничего не забывает... И он — не пёс. Волк. А хищника лучше не дразнить.
Грязной ухмылялся. Так скалятся завидевшие лёгкую добычу волки.
* * *
Имеющий глаза — увидит; умеющий слушать — услышит.
Их, жёнок, должна быть пара, ни больше ни меньше. Одна будет смотреть, но не сможет ничего сказать. Вторая станет её устами, её голосом...
Ещё нужен огонь. Не мёртвый, от свечи, пропитанный испарениями воска, даже внешне похожего на кожу покойника. Живой, от лучины.
Вот, на грубом, плохо оструганном столе, простой поставец. В нём — сосновая щепа: обязательно сосновая, Стефанида-резанка, та, что повыше, настаивала на этом.
Горит огонь — от огнива, от удара кремня о кремень. Искра, живая, шустрая, перебросилась на лучину, побежала прочь от камней-родителей.
Закрой глаза, Стефанида, тебе уже не нужно зрение, чтобы увидеть, как теплится, колеблется, колышется на сквозном ветерке огонёк. Как метнётся пламя, окутавшееся на миг сутаной копоти; крупица смолы под огонь попала, не иначе...
Мечется, мечется огонь по лучине, как колдовской взор Стефаниды по русским просторам, не пропуская ничего. До побелевших ногтей сжимает жёнка помутневшую речную жемчужину, сорванную многими днями ранее со свивальника, найденного в подложной могиле под монастырским собором в Суздале. Тогда уже Умной-Колычев задумал обратиться к иным силам, чтобы узнать истину.
Грех, конечно, но на такой службе людей безгрешных не встретить. А самый страшный грех для них — не выполнить работу.
Перед глазами колдуньи — белёсое облако. Оно говорит, что жив человек, выданный много лет назад за мертвеца, далеко он только, вот и не может зрение проясниться, подводит, как бельмо на глазу.
Ищи его, Стефанида, ищи! Мужчине должно быть уже за сорок, серьёзный возраст, о духовной грамоте озаботиться пора. Суставы побаливают, прежней лёгкости в движениях нет и никогда не будет. Седину в бороду, поди, как снегов на овражистый склон намело...
Шепчи имя его, ведьма, шепчи имя его! Георгий, Юрий, Юрий, Георгий... Седая борода... Жемчужный свивальник... Могила матери в крипте Покровского собора...
Вот оно, это тело. Его владелец неспешно идёт по небольшой площади к храму. Темнеет. От недалёкой реки тянет холодком. Холод и на душе человека, холод и разочарование. Надежда умирает, когда ей много лет...
Человек поднимает лицо к серебряным куполам церкви, размашисто крестится. В закатных лучах солнца видно, как на безымянном пальце блестит кольцо, не нашей, восточной работы. Золотая змейка, овившаяся вокруг пальца и вцепившаяся зубами в собственный хвост. Зелёные глаза — не иначе, изумруды вставлены в золото...
От стройной колокольни слышен низкий, уверенный колокольный звон, призывающий на вечернюю молитву.
Человек уже у портала, у дверей в храм, широко распахнутых. На старой, начинающей сыпаться штукатурке человек видит тёмные пятна. Сырость... Откуда она, дождей нет уже седьмицу?
