Насупротив вора жил ростовщик, дававший деньги под заклад. Завидев, как дом соседа пустился наутек, он сказал: «Дома затеяли менять хозяев? Плохо дело!» — и решил принять свои меры. Но как ни спешил он спасти свое добро, Час застиг и его, и в тот же миг шкатулки с ценностями, стенной ковер и серебряный поставец, которые, подобно алжирским пленникам, дожидались дня, когда их выкупят, сорвались с места и дали стрекача, да так проворно, что один из ковров, вылетая в окно, захватил по пути самого ростовщика, обернувшись вокруг него, как узорчатый саван, оторвал от земли, поднял более чем на сотню локтей в воздух, а потом выпустил его. Ростовщик грохнулся на крышу так, что ребра хрустнули. С крыши-то и увидел он, к полному своему отчаянию, как все имущество, что было у него в закладе, поспешно разбегается в поисках законных хозяев; последней пронеслась дворянская грамота, под которую он ссудил ее владельцу двести реалов сроком на два месяца, да еще начислил проценты — пятьдесят реалов. Сей лист (вот чудо-то из чудес!) молвил, пролетая мимо:

— Эй ты, повелитель закладов! Коль скоро мой хозяин благодаря мне не может быть посажен в долговую тюрьму, нет, стало быть, и у тебя основания держать меня в тюрьме за его долги.

И с этими словами грамота шмыг в трактир, где давно уже томился голодный ее владелец, затянув потуже пояс и пожирая глазами сочные куски мяса, кои громко пережевывали другие едоки.

Один болтун, который столь усердно молол языком, что мог снабдить избытком слов еще десяток краснобаев на две лиги в окружности, трещал без умолку, заливая всех потоками суесловия. Тут настиг его Час, и превратился наш болтун в косноязычного заику, который спотыкался, что ни слог, и с натугой выдавливал буки-аз. Так тяжко ему пришлось, что ливень красноречия унялся сам собой. А когда глотка уже напрочно закупорилась, потоки слов так и хлынули у него из глаз да из ушей.

Несколько человек судейских разбирали тяжбу. Один из них, по чистой злобе, все прикидывал, как бы половчее засудить и истца, и ответчика. Другой, весьма непонятливый, никак не мог взять в толк, кто из тяжущихся прав, и полагался в своем выборе только на два изречения, любезные сердцу тупиц: «Бог не выдаст, свинья не съест» и «Авось, небось да как-нибудь». Третий, дряхлый старец, проспал все судоговорение (ибо, как достойный последователь жены Пилата, верил в сны) и, очнувшись, соображал теперь, к кому из собратьев выгоднее пристать. Еще один, честный и знающий судья, сидел как в воду опущенный, зато сосед его, лукавый черт, видать не только сухим вышел из воды, но к тому же изрядно подмазанным. Ссылаясь на законы, ловко закрученные, как фитиль для плошек (и которые, кстати, вполне заслуживали огня), он перетянул на свою сторону и соню, и дурня, и злыдня. Но едва собрались они вынести приговор, застиг их Час. И вместо слов: «Признаем виновным и выносим приговор» они изрекли: «Признаемся виновными и выносим себе приговор». — «Быть по сему!» — прогремел чей-то голос. И тотчас же судейские мантии обратились в змеиные шкурки, а судьи полезли друг на друга с кулаками и взаимными обвинениями в подделке истины. Такая свирепая разгорелась между ними драка, что они повырывали друг у друга бороды, и под конец лица их стали голыми как коленки, а когти словно шерстью обросли явное доказательство того, что осудить они умели только с помощью когтей и были поистине волками в овечьей шкуре.

Некий сват морочил голову бедняге, которому наскучила, видно, спокойная жизнь в тишине и довольстве, коль скоро он собрался жениться. Сват навязывал ему негодный товар и старался сбыть его под самой заманчивой приправой. А говорил он так: «Сеньор, о знатности ее происхождения я и упоминать не хочу, у вас самого родовитости хоть отбавляй; в богатстве ваша милость не нуждается; красоты у законной жены следует бояться как огня; что касается ее рассудительности — вы сами в доме голова, и к тому же вам жена требуется, а не законник; характера у нее просто-напросто нет; лет ей немного… (и про себя добавил: „…жить осталось“.). Зато всего остального — сколько душе угодно!»

Бедняга пришел в ярость и заорал: «Черт тебя побери, что там может быть остального, если она не родовита, не богата, не красива и не умна? Единственно, что у нее, стало быть, есть, — это как раз то, чего у нее нет: характер!»

На этом застиг их Час, и злодей-сват, закройщик супружеских судеб, мастер украсть, соврать, надуть, где надо — подштопать, где надо надставить, сам оказался мужем чучела, которое хотел подсунуть другому. Подняли тут новобрачные гвалт невообразимый: «Да кто ты такая?», «А ты откуда взялся?», «Ты моей подметки не стоишь!» Так вот и ели они друг друга поедом.

Один поэт читал в тесной компании презатейливое стихотворение, столь обильно пропитанное латынью, столь густо пересыпанное тарабарщиной, столь искусно замешанное на длиннющих периодах и утыканное вводными предложениями, что слушателям в пору было идти причащаться, так изголодалось их разумение, отвергавшее сию неудобоваримую пищу. На четвертой строфе застиг поэта Час, и так как стихи нагнали такую темень, что зги не видно было, слетелись совы и летучие мыши, а собравшиеся зажгли фонари да свечи и продолжали внимать, словно ночной дозор, той музе, чье имя «…врагиня дня, накинувшая черный плащ на лик».

Один из слушателей, с огарком в руке, подошел вплотную к поэту (темному, как зимняя ночь, из тех, что темней могилы), и тут бумага вспыхнула и запылала. Увидев, что горит его творение, стихотворец пришел в неистовство, а виновник поджога молвил:

— Это стихотворение только и может стать ярким и светлым, если его зажечь. Факел-то получился на славу, не то что стихи!

Одна потаскуха, с виду ни дать ни взять пирамида, с таким трудом протискивалась в дверь, выходя из дому, что косяки аж в пот бросило, ибо фижмы ее были столь пышно вздуты, будто под юбками уместилось несколько носильщиков, чтобы таскать ее на себе, как чудовищного змея на карнавальном шествии. Этими юбками подметала она панель сразу по обе стороны площади; тут застиг ее Час, юбки вывернулись наизнанку и, взвившись вверх, поглотили свою хозяйку на манер опрокинутого колокола или мельничного ковша. Тогда-то и обнаружилось, что потаскуха, желая похвастать особой пышностью бедер, навертела на себя изрядную толику тряпок, среди которых была и скатерть, накрывавшая ее живот, будто стол в таверне; на боку красовался ковер, сложенный вдвое; самым же примечательным оказался открывшийся взорам обезглавленный Олоферн, ибо о нем-то и повествовал рисунок на ковре.

Завидев это, прохожие давай наперебой свистать и улюлюкать, потаскуха тоже вопила благим матом, однако из глубины плетеной воронки, служившей основой фижмам, крики ее едва доносились, будто со дна пропасти, куда рухнуло сие безобразное чудище. Так и задавила бы ее набежавшая толпа, если бы не новое диво: вышла на улицу кучка щеголей; у одного — подложные икры, а во рту — последних три зуба; с ним два крашеных франта да трое плешивых в париках; застиг их Час, захватил с головы до пят, и подложные икры стали истекать шерстью; владелец их почувствовал, что костям его недостает привычных мягких подушек, и собрался было воскликнуть: «С чего это у меня отнялись ноги?», но не успел пошевелить языком, как зубы один за другим попрыгали у него изо рта. У крашеных же вмиг побелели бороды, будто их вымазали творогом, так что им друг друга и признать-то стало трудно. Парики соскочили с лысин и помчались прочь, унося оседлавшие их шляпы, а на голых, как дыня, лицах остались только усы — вежливое напоминание «memento homo».[4]