* Идентифицировать эту птицу не удалось, но есть предположение, что в оригинале допущена опечатка, и имеется в виду “red rail” – рыжий маврикийский пастушок (Aphanapteryx bonasia). Известен рисунок этого вида, сделанный, предположительно, Якобом Хофнагелем около 1610 г. с экземпляра, содержавшегося в зверинце Рудольфа II. – прим. перев.

Эта деталь с полотна «Грехопадение Адама» с многочисленными изображениями экзотических животных – один из самых известных портретов додо, выполненых Савереем. Хотя приверженцы додологии долго спорили относительно истинного авторства картины, художественные критики единодушно приписывают её Саверею. (Из книги Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Эта птица жила давноБлиз берега Мадагаскара.Звалась бы она Додо,Если б что-нибудь вам сказала.

В доброе старое времяПернатое птичье племя Напоминало во многом людей:Смеялись они и порхали,С ветки на ветку скакали,Звонкая песня лилась веселей.

И говорят учёные мужиЧто додо – это славные ребята:Они собою очень хороши,Хотя немного были толстоваты.

И пусть они были жирными,Зато они были мирными,Совсем не мешали их жизни враги:В густом лесу они жили,Куда хотели, ходили –Вот как замечательно жили они!6

В заливе на заднем плане «Орфея», датируемого ранними годами пребывания Саверея в Праге, изображён лоснящийся кашалот, яростно извергающий фонтан. Собранные вместе, сильно преувеличенный глаз и плавник, превращённый в ухо, придают его морде запоминающееся выражение. Такая манера изображения могла стать плодом собственных воспоминаний Саверея, потому что до переезда в Прагу он наверняка мог видеть выбросившихся на берег китов в Нидерландах – в Бевервейке в 1598 г. или в Нордвейке-ан-Зее в 1601 г. С другой стороны, моделью для Саверея могла послужить бывшая в ходу (и часто копируемая) гравюра Якоба Матама по рисунку художника Хендрика Гольциуса, изображающему кита, выбросившегося на берег в Бевервейке в 1598 г. На своей гравюре Матам повторил ошибку Гольциуса, превратившего плавник кита в ухо.Растения, которые Саверей изображал на своих идиллических сценах, подобраны так же произвольно, как и животные. На одном из полотен, изображающих Эдемский сад, слон чешется об листопадное европейское дерево, тогда как на другом окружение состоит главным образом из пальм. Логичность никогда не была сильной чертой Саверея, и для него композиция была важнее, чем реалистичное окружение. В «Эдеме» с пальмами увлечённость Саверея созданием образа тропической природы доходит до украшения берегов всеми видами экзотических раковин (в изобилии представленных в коллекциях Рудольфа), и он словно приспосабливает для этого сцены из современных ему книг о путешествиях, вроде «India orientalis» Теодора де Бри, изданной в Амстердаме в 1601 г. То, что пальмы у Саверея увешаны сосновыми шишками, можно объяснить неверным истолкованием гроздьев орехов из работы де Бри.Многочисленные повторения одних и тех же животных в одних и тех же позах от сцены к сцене добавляют ещё одну характеристику изображениям кисти Саверея: юмор, даже карикатурность. На одной из живописных работ мы видим вначале лишь одну корову, а затем замечаем, что есть ещё голова второй коровы, покоящаяся в жесте коровьей симпатии на спине первой, но совсем без тела. Такого рода неполнота часто встречается в позднем творчестве Саверея и уникальна для него.

Одна из зарисовок Саверея для «Эдемского сада» – шуточное изображение индийского слона, полностью поглощённого чесанием труднодоступного места. Благородное животное, к образу которого обратились с легкомысленной фамильярностью, застигнуто в неподобающей позе, которая вызывает симпатию к нему и подчёркивает объём животного. Эта лёгкая фамильярность вкупе с не самыми героическими моментами обычной жизни животного регулярно встречается в работах Саверея и ей будут подражать живописцы-анималисты последующих поколений. Стоит отметить, что этот слоновий зуд остался лишь на рисунках – на картинах такое почёсыванние не появляется. Даже если кому-то иной раз захочется почесаться в раю, в царствах Саверея этикет никогда не нарушается.В зарисовках верблюдов, сделанных Савереем, по мере того, как совершенствуются наброски мелом, черты животных становятся всё более и более карикатурными. Заключительный рисунок в этой серии, «Два верблюда», демонстрирует чрезвычайно близкое личное знакомство с этим видом животных, которое позволяет художнику шагнуть за грань трезвого реализма – в сторону лёгкого юмора, сопряжённого с искажением образов. Такой любопытный приём работы типичен для серии, датируемой, вероятно, концом пребывания Саверея в Праге.То же самое относится к толстогузым додо Саверея с рисунка под названием «Дронты», который был завершён где-то между 1610 и 1618 гг. Эти два додо, запечатлённые в позах, которые Спайсер-Дарем описывает как «характерные, но постыдные», представляют собой характернейший пример изображений, действительно сделанных с живых экземпляров, а не с других рисунков, чучел или скульптур. Их пропорции преувеличены – намеренная карикатурность – и сделаны с непринуждённостью, которая даёт нам уверенность в том, что они, так или иначе, двигались перед глазами художника. Очень крупная голова и большая гузка, которая позже стала стандартной чертой карикатурного образа додо, преувеличены в пропорциях по отношению к остальному телу, и ещё вызывает улыбку то, что Спайсер-Дарем назвала «знаменитой бесхитростной глупостью додо», предтеча вечного образа глупой жирной птицы, обречённой на вымирание.7 Эти avant-lalettre наброски додо занимают свою определённую нишу на творческом пути живописца наряду с карикатурными рисунками слонов и верблюдов. Вероятно, из эскизов, сделанных при работе над этим карикатурным

«Слоны и обезьяна» Руландта Саверея. На рисунках и эскизах, которые входят в эту серию, как и во многих других случаях, изображая животных, живописец начинает балансировать на грани карикатуры, преувеличивая самые явственные особенности объекта, или представляя его в забавных позах. Например, один из слонов на эскизах чешется об забор. (Музей искусств Крокера, коллекция Э. Б. Крокера.) додо, Саверей вывел свою модель для зрелого, жирного, совершенно статичного экземпляра, который появляется на картине «Орфей» 1627 года.

К сожалению, при всём своём научном и художественном складе ума, император Рудольф II был глубоко несчастным человеком, который в значительной степени унаследовал склонность фамилии Габсбургов к сумасшествию. На заре его правления у него открылась склонность к серьёзным приступам депрессии. Он никогда не женился, главным образом из-за того, что об этом просила его мать, а его политические союзники и советники оказывали на него давление. Его пугало не только то, что наследник будет пробовать занять его трон; также он не понаслышке знал о том зле, которое принесло Габсбургам кровное родство. Среди его предков было множество случаев безумия, и на протяжении своей жизни он буквально лицом к лицу сталкивался с ужасающими случаями, напоминавшими ему о родовом проклятии. Как гласит легенда, одним из них был ни кто иной, как Эржебет Батори, графиня Надашди, которая, возможно, была сестрой Рудольфа и о которой говорили, что она была вампиром и купалась в свежей человеческой крови, чтобы продлить свою молодость. Она была заключена в своём замке разгневанными селянами после того, как в её подвалах было обнаружено около 600 обескровленных женских трупов. Рудольф был настолько потрясён этой ужасной историей, что ещё больше настроился не продолжать череду случаев фамильного безумия.Вначале он довольствовался тем, что содержал компанию «хороших женщин», что, однако, не уберегло его от заражения сифилисом. Затем он влюбился в красавицу по имени Катарина да Страда, дочь одного из своих самых преданных и успешных торговцев предметами искусства и агентов, антиквара Джакопо да Страда, увидев её на портрете кисти Тициана, который он приобрёл. Рудольф назначил её отца на пост управляющего императорскими коллекциями, её сделал своей любовницей и она родила ему шестерых детей. Он был очень доволен рождением своего первого сына, которого окрестил Юлием Цезарем; тем самым он какое-то время питал надежду узаконить его в качестве наследника, но отказался от этой мысли сразу после изучения гороскопов, составленных на день рождения ребёнка: они были подобны катастрофе.С рождения страдая эпилепсией, дон Юлий вырос подлым и извращённым, и в итоге вынудил Рудольфа сослать его в отдалённый замок. Здесь Юлий посвящал своё время охоте, обдиранию шкур с убитых животных и набивке из них чучел. После того, как он изнасиловал и изрубил на куски красивую дочь цирюльника, слуги обнаружили Юлия голого, обмазанного кровью и экскрементами, воющего и целующего части тела своей жертвы. Слуги заперли его в комнате и сообщили Рудольфу, что его сын убил свою любовницу во время эпилептического припадка. Немногим позже Рудольфу сообщили, что его сын выпрыгнул в окно и разбился насмерть.С самого начала своей жизни в Праге Рудольф не смог добиться успеха в своей борьбе с турками, и эта неудача вкупе со всё более и более эксцентричным поведением привела к почти полному параличу власти Габсбургов. Поселившись в Праге, Рудольф оставил Австрию под управлением своего брата Эрнста на посту губернатора. Эрнст умер в 1595 г. и его место занял другой брат, Матиас*. Начав в 1606 году, когда его формально признали главой дома Габсбургов, Матиас при поддержке других родственников из числа Габсбургов приступил к подкупу «сословий» Австрии, Венгрии и Богемии, чтобы его признали королём вместо Рудольфа. На протяжении нескольких лет жители Богемии оставались лояльными к Рудольфу и получили выгоду из сложившегося положения, заставив его подписать так называемую «грамоту величества» в июле 1609 г. Она предоставляла протестантам полную свободу вероисповедания и собраний, а также передавала в руки сословий контроль над некоторыми сторонами жизни школ и университетов Праги. Хотя такое развитие событий сделало Прагу одним из передовых городов Европы в плане религиозной терпимости, Габсбурги в Вене почувствовали в нём привкус республиканства. Когда в 1611 году Рудольф испортил сложившийся порядок попыткой оказать давление на богемские сословия, они выразили свою преданность Матиасу.К этому времени Рудольф зачастую бывал пьян или находился в полукоматозном состоянии. Он стал толстым и слабым; его пальцы и ноги были ужасно обезображены подагрой. Он использовал накладной подбородок, чтобы замаскировать разрушительное воздействие