Чтобы решить, хороший я человек или плохой, непременно нужно было смотреть на карту. И лишь закулисный Босуэлл, Босуэлл в толпе, мог отдохнуть — и то лишь урывками.
Пять месяцев я путешествовал. Я объезжал деловые, покрытые копотью восточные и центральные штаты и выступал в индустриальных городах, чтобы рабочие дневной смены могли немного посмеяться для разрядки. По южным штатам я передвигался как бы ленивой трусцой, сделавшись олицетворенной надеждой белых, надеждой на что?.. Потом отправился на Запад. Все ускорилось. Очки в роговой оправе — долой. Надеть накидку. Маску. Белые туфли. Перед вами — Друг Капиталистов. Символ Свободного Предпринимательства. Но выступал только в отборочных соревнованиях. Гонг — и уход с ринга. В прихожую всемирной истории. Тот, кто борется с тем, кто борется с тем, кто борется с тем, кто в один прекрасный день спасет или убьет короля.
Однажды вечером, спустя полгода после того, как я надел в Лос-Анджелесе шелковую маску, я ужинал в Колумбусе, штат Огайо, с одним спортивным менеджером.
— Пару недель назад, — сказал он мне, — я виделся с Барри Боголабом. Он приезжал на Восток, чтобы разведать обстановку. Ведь ты на него работаешь, верно?
— Да.
— Ну, он мне так и сказал… А тот номер в Лос-Анджелесе ты неплохо устроил. Ну этот, как его, Повеса Неопознанный, что ли?
— Повеса-Инкогнито.
— Ну да, он мне так и сказал.
— И что же?
— Звучит неплохо. В следующий раз, как поедешь в Колумбус, прихвати с собой маску.
Вот так, постепенно, настоящий Босуэлл стал исчезать. Босуэлл умер. Да здравствует Босуэлл. Я все чаще выступал в качестве Повесы-Инкогнито. Газеты захолустных городков рекламировали меня вовсю. Не раз и не два мне случалось сидеть в номере паршивого отеля, глотать дорогое виски, кутаться в видавший виды халат (из-под которого выглядывал шелковый галстук) и, скрестив ноги и настроившись на демократичную ноту, поглядывать сквозь прорези в маске на репортера, пришедшего меня проинтервьюировать.
— Ага, все верно. Я кончил Кембридж. Но потом я сказал отцу, что у богачей сидячий образ жизни, а меня это не устраивает. Он, конечно, решил, что это все юношеские угрозы, ну а я стал развивать свое тело — и вот, можете на меня посмотреть.
— Правда ли, что ваше семейство входит в число четырехсот богатейших семей?
— Честно говоря, нет. Несколько лет назад один из моих дядей погорел, занимаясь коммерцией. Думаю, что сейчас моя семья находится где-то в самом конце списка пятисот богатейших…
— Понятно, — устало вздыхал бедняга репортер. — Но вы, конечно, не поддерживаете свою семью материально, ведь она не…
— Впала в нищету? Да нет, не впала. Иначе я снял бы эту чертову маску. Нет, нет, семья Ван Бла… я хочу сказать, моя семья, вполне обеспечена…
— Денег у них полно, — бормотал репортер, записывая в блокнот.
— Что правда, то правда. Но вы понимаете, человеку ведь хочется и самому подзаработать…
— Ага, — говорил репортер.
Ага. Вот так я умирал и умирал, а новая часть моего существа рождалась и рождалась. Статьи обо мне стали появляться в журналах для борцов. Наиболее элитарные из этих журналов (например, «Ринг») относились ко мне с презрением. Они предрекали, что этот пример «показухи» окажется заразительным и что я при помощи беспринципных менеджеров окончательно дискредитирую этот благородный вид спорта. Но другие журналы, а также культуристские и тому подобные издания поверили в мою историю — или сделали вид, что поверили, — и стали пересказывать ее своим читателям (не знаю, правда, что у них за читатели), снабжая ее еще более лестными для меня деталями. Они утверждали, например, что я выступал лишь в тех городах, где у меня были собственные фабрики, маклерские конторы или банки.
Я стал крупной фигурой, гораздо более крупной, чем в те дни, когда я еще был самим собой, — и это многому меня научило. Я стал относиться к борьбе серьезно. Шел месяц за месяцем, и моя репутация делалась все более блестящей. Поговаривали, что со временем я стану серьезным претендентом на звание чемпиона.
И вот настал момент, когда мне предложили принять участие в главном поединке сент-луисских соревнований.
В тот вечер, когда Боголаб хотел выкинуть меня из мира профессиональной борьбы, он сказал мне, что со временем я мог бы стать претендентом, что он уже положил на меня глаз. Может быть, он говорил правду. Сомневаюсь, но может быть… Возможно, впрочем, что он просто хотел усилить во мне горечь утраты и породить в уме молодого человека стариковский комплекс на тему «я мог бы быть чемпионом…». Все мы по природе своей иронисты, лукавые трагики. Но если эти слова Боголаба и были в тот момент ложью, спустя год они стали правдой.
Однажды вечером в моем номере (я был тогда в Фарго, Северная Дакота) зазвонил телефон.
— Алло, Повеса? Это Барри.
— Да, мистер Боголаб?
— Пит Лансер выступал вчера вечером в Филадельфии и сломал ногу. В пятницу в Сент-Луисе он должен был встретиться в главном поединке с Беспощадным Жнецом, но теперь об этом нечего и думать. Я хочу, чтобы ты выступил вместо него.
— Никак не могу, — сказал я. — Ведь в пятницу я выступаю в Де-Мойне.
— Нет, малыш, это я уже отменил.
— А как насчет неустойки?
— Слушай, Повеса, забудь об этих пустяках. Пойми, речь идет о главном поединке в Сент-Луисе! Ты, Инкогнито, теперь величина! Как приедешь в Лос-Анджелес, звони мне. — И он хотел повесить трубку.
— Мистер Боголаб! — крикнул я.
— Быстрей, Босуэлл, я же издалека тебе звоню. Звонок в Фарго стоит недешево, это не то что во Фресно звонить!
— А какая договоренность?
— Ну да, верно, я так взволновался, что и забыл сказать тебе. Ты должен проиграть.
— А что так?
— Ты должен проиграть. Ну, сам понимаешь, устрой им там зрелище — ты же первоклассный борец! — но проиграй. Я на тебя полагаюсь.
— Мистер Боголаб! В последний раз, когда намечалась моя с ним встреча, я должен был выиграть!
— Нет, Повеса, сейчас чемпионом должен стать он. Будь добр, потерпи немного. И позвони мне, как только приедешь в Лос-Анджелес.
— Я не хочу встречаться с ним, мистер Боголаб, я не хочу с ним встречаться! — Но меня уже никто не слушал. Боголаб повесил трубку.
Я отправился в Манеж национальной гвардии. Даже не помню, с кем я там боролся. Кое-как продержался до конца этого представления; поганое, наверно, было зрелище, хоть я и победил. Зрители меня освистывали. «Сними маску, принц! — кричали они. — Бал окончен!»
В раздевалке ко мне подсел парень, которого я только что победил.
— Что приуныл, Босуэлл? — спросил он меня. (Борцы, конечно, знали, кто я такой. Вообще они отличные ребята — в определенном отношении. Всегда «играют» на ринге так, чтобы костюм соперника смотрелся.) — Неважно себя чувствуешь?
— Сегодня мне звонил Боголаб. В пятницу я встречаюсь в Сент-Луисе с Беспощадным Жнецом.
— Обалдеть! — сказал он. — Вот это здорово! В главном поединке?
— Да.
— Отлично, Босуэлл! Обалдеть можно!
— Я должен проиграть.
— А-а, — сказал он, — это другое дело. Это паршиво. Не повезло тебе.
Я не понял тогда его реакцию, и лишь ночью, в самолете, до меня дошло. Он решил, что я расстроен из-за предстоящего поражения. Ведь я был восходящая звезда, претендент. Все шло к тому, что я буду постоянно выступать в главных поединках. Как Жнец. И то, что я, впервые участвуя в главном поединке, должен был ему проиграть, могло означать, что Боголаб загоняет меня в угол, хочет от меня избавиться. Для меня было бы лучше выигрывать малозначительные встречи, даже проигрывать некоторые из них, чем проигрывать в крупных поединках. Я еще не мог позволить себе встретиться с Жнецом и проиграть ему. Однако, когда я понял это, я осознал и кое-что другое. Ведь если говорить честно, то я совсем не думал о карьере. Дело было в самом этом человеке. Да, я думал о Джоне Сэллоу.
Джон Сэллоу, Беспощадный Жнец, был тем самым борцом, с которым я должен был встретиться в Лос-Анджелесе, но не встретился, потому что вдруг перестал быть Босуэллом. Сэллоу под разными именами выступал уже долгие годы. Он стал борцом, когда меня еще и на свете не было. Он занимался борьбой еще тогда, когда спорт был спортом, а не представлением. Ему случалось побивать и Льюиса-Душителя, и Ангела, и всех других чемпионов. Он выступал всюду — в Европе, в Азии, в Африке, в Австралии и в обеих Америках. Невозможно было точно подсчитать все его поединки, потому что многие из них проходили в такие времена и в таких городах, что и документов никаких не осталось, — не говоря уже о его привычке бесконечно менять имена. Он выступал во время Великой депрессии, но вообще в тридцатые редко появлялся на ринге. Это был как бы частичный уход от мира, однако в годы второй мировой, когда многие молодые борцы ушли в армию, Сэллоу снова стал активно выступать. Потом он побьет и этих молодых борцов, как и старых чемпионов.
