— Только об одном? В таком случае — все, что ты захочешь, к твоим услугам, — пошутил он.
— Не торопись уезжать. Останься здесь еще хоть ненадолго. Этот дом — по-прежнему твой, твой дед просто разрешил мне здесь жить и работать.
— Но я думал...
— Ты думал, что он мне его продал? В каком-то смысле, так оно и есть, но не совсем. Месье Элиас всегда говорил, что ты — его единственный внук, сын его любимой дочери Эстер, и что плоды всей его жизни должны принадлежать тебе. Я дала ему слово, что после своей смерти передам дом тебе; но я в любом случае не могла бы поступить иначе: ведь ты мне как сын, которого у меня никогда не было. Кому еще я могла бы завещать этот дом, даже если бы он был моим собственным? У твоего деда были также и кое-какие сбережения, но он не хотел оставлять их тебе, пока ты не найдешь свой путь в жизни. Он считал, что ты должен найти свой собственный путь, а для этого необходимо, чтобы ты не думал, что у тебя есть какие-то средства, кроме тех, которые ты сможешь сам заработать. Твой отец знал об этих деньгах, но тоже считал, что не стоит пока о них тебе говорить... Я хотела рассказать тебе о них, когда ты приехал сюда после того, как бежал из России и собирался ехать в Палестину. Но в конце концов я ничего тебе не сказала, потому что тоже считала, что ты должен сначала найти самого себя. И вот теперь настала минута, когда ты можешь наконец получить свое наследство. Этот дом принадлежит тебе, как и мастерская. Все документы на недвижимость, а также деньги, которые завещал твой дед, ты сможешь получить у нотариуса, месье Фармана. В моем письменном столе ты найдешь большой конверт. Открой его, когда меня не станет. Ах, да, мое собственное завещание тоже хранится у месье Фармана.
Мари закрыла глаза, и Самуэль в испуге вскочил. Но она тут же открыла их снова.
— Не пугайся, я еще не умираю... Я хочу сказать тебе кое-что еще, это касается Михаила... Будь с ним терпелив, он все еще не может простить тебе, что ты уехал. Я знаю, что ты по-настоящему к нему привязан, но все же для тебя он — не более, чем сын твоего знакомого, которого тебе пришлось спасать. Но он в тебе видит отца, которого потерял и боится потерять снова. А я... видишь ли, я хочу, чтобы ты узнал это от меня, прежде чем тебе обо всем расскажет месье Фарман. Все свои сбережения я поделила между тобой, Ириной и Михаилом. После смерти моей матери, месье Элиаса и твоего отца вы — единственные близкие люди, которые у меня остались. Ирина и Михаил доставили мне столько радости, и теперь я чувствую себя ответственной за их судьбу, так что...
Она вновь замолчала, прикрыв глаза. Самуэль почувствовал, как вспотели его ладони: так страшно ему вдруг стало, что он вот-вот ее потеряет. Он замер, прислушиваясь к неровному дыханию Мари.
— Я так устала! — пожаловалась она. — Я, конечно, не могу просить тебя взять на себя ответственность за их судьбу, ты должен жить своей собственной жизнью, но позволь им остаться в этом доме, даже если ты женишься и решишь привести сюда жену. Ведь это их дом, единственный дом, который Михаил помнит... Ирина... Ирина — сильная женщина, она сможет начать все сначала, но Михаил... Ты вернешься в Палестину?
— Не знаю, Мари, — ответил он. — А ты считаешь, что я должен ли я туда вернуться?
— Я тоже не знаю, Самуэль... Просто я хочу, чтобы ты был счастлив, но я не знаю, что сделает тебя счастливым. Когда-то я хотела, чтобы ты женился на Ирине; не думай, не только из эгоизма, чтобы вы все трое были рядом со мной. Но обещай мне, что сделаешь все, что решил, не отступая и не сдаваясь...
— Обещаю, Мари.
— Михаил... его занятия музыкой... Обещай, что он будет продолжать заниматься... Бог наградил его таким талантом...
У Самуэля сердце обливалось кровью при виде страданий этой женщины; было совершенно невыносимо видеть, как искажается болью ее лицо, каких усилий стоит ей каждое слово. Наклонившись над ней, он обнял ее и поцеловал в лоб.
— Не печалься обо мне... Я готова... Я давно ждала... Там я воссоединюсь с моей мамой и вновь увижусь с твоим отцом, моим дорогим Исааком...
Большую часть времени у постели Мари дежурил Михаил; иногда его сменяла Ирина. Мари было все труднее дышать; казалось, она вот-вот задохнется. Ирина послала за доктором и упорно не желала его отпускать, призвав на помощь Михаила и Самуэля.
Врач наскоро осмотрел больную и вышел из спальни.
— Если вы не дадите ей морфий, я просто откланяюсь — это все, что я могу сделать, — заявил доктор. — Она испытывает невыносимые боли, едва может дышать. Вы что, хотите, чтобы она умерла в мучениях?
На этот раз Самуэль дал больной полную дозу морфия, прописанную врачом. и вскоре Мари погрузилась в сон, от которого ей не суждено было пробудиться.
Они горько оплакивали Мари. После ее смерти они вдруг почувствовали себя чужими. Оказалось, что она была тем самым звеном, соединявшим их друг с другом, и теперь они внезапно обнаружили, что их больше ничего не связывает, и они даже не представляют, чего им ждать друг от друга.
Михаил совершенно замкнулся в себе. Он не хотел делить свою боль ни с Ириной, ни, тем более, с Самуэлем, несмотря на то, что обещал Мари дать шанс этому человеку, вместе с которым он когда-то бежал из России.
Как ни уговаривала его Ирина возобновить занятия с месье Бонне, Михаил не желал ничего слушать. Даже музыка не в состоянии была победить охватившую его депрессию.
— Мы должны что-то сделать... ведь он заболеет, он даже есть отказывается... — рыдала Ирина.
— Оставь его в покое, — отвечал Самуэль. — Он должен сам справиться со своим горем. Мари стала для вас второй матерью, он не скоро сможет смириться с ее потерей.
Через несколько дней после смерти Мари Самуэль обнаружил в ящике ее стола большой конверт — именно там, где она и сказала. Это было письмо, адресованное ему.
«Дорогой Самуэль!
Я не знаю, когда ты прочтешь это письмо, и успею ли я к тому времени с тобой попрощаться. Палестина далеко, и, быть может, ты уже не застанешь меня в живых.
Самуэль, сынок, — уж позволь мне так тебя называть, ведь в душе я всегда считала тебя своим сыном, хоть никогда и не смела сказать об этом вслух. Если бы у меня был сын, как бы я хотела, чтобы он был похож на тебя! И вот теперь, когда меня с вами нет, я хочу попросить тебя позаботиться об Ирине и Михаиле. Пусть они оба и утверждают, будто бы им не нужна твоя забота, но я-то знаю, как на самом деле они в ней нуждаются. Все эти годы мы с Бенедиктом Перецом очень старались, чтобы Михаил не забыл о своем еврейском происхождении. Он уже прошел бар-мицву — обряд и праздник посвящения во взрослую жизнь — и я тогда сопровождала его в синагогу... Сам он, как и ты, был бы рад забыть о том, что он — еврей, но мне страшно подумать, что его ждет, если он забудет о том, кто он есть... Помоги ему найти свой собственный путь, а если потребуется, возьми его с собой в Палестину, чтобы он увидел эту святую землю, которую евреям пришлось покинуть две тысячи лет назад...»
Строчки были неровными, буквы наезжали одна на другую — видимо, когда Мари писала письмо, у нее дрожали руки.
Далее следовали распоряжения относительно завещанного ему наследства, а также о том, как она желает распорядиться своими личными вещами.. Свои немногочисленные драгоценности — а именно, тонкую золотую цепочку с крестиком, серьги с крошечными жемчужинками и браслет — она завещала Ирине. Ей же была оставлена коллекция фарфоровых статуэток и литографии в серебряных рамках. Что же касается одежды, то Мари просила раздать ее бедным.
Михаилу она завещала несколько картин, которые купила, когда дела пошли в гору. Эти картины были написаны в слишком уж современной манере, чтобы нравиться Самуэлю, но Мари всегда восхищалась современным искусством, так что Самуэлю тоже приходилось изображать восторг, когда она показывала ему очередные приобретения, развешанные на стенах ее комнаты. Она питала очевидную слабость к работам молодых художников, которым очень нравилось дробить предметы на части и создавать из их фрагментов причудливые композиции. Как раз один из подобных шедевров висел у Мари в столовой. Надо сказать, что вложить деньги в эти полотна ей посоветовал не кто иной, как Бенедикт Перец, заверивший ее, что когда-нибудь эти художники будут удостоены звания «мастеров», а их творения, которые сейчас кажутся просто непонятной мазней, окажутся в одном ряду с шедеврами парижского Салона.
