— Бен Гурион, — сказал Самуэль, — хочет, чтобы эта земля стала воистину иудейской, чтобы вся документация Поалей-Сиона велась на иврите.
— Но сможем ли мы оставаться здесь, если не станем настоящими иудеями? — спросил Иеремия.
— Евреи бегут из России не только в Палестину. Сколько из нас уехало в Соединенные Штаты, в Англию, в страны Южной Америки. Однако мы выбрали Палестину, — сказал Самуэль.
Иеремия по-прежнему смущался, встречая взгляд Анастасии; а она, казалось, ничего не замечала и даже не видела, как он краснеет.
Когда каменотес распрощался, Самуэль напомнил девушке, что им нужно закончить приготовление лекарств, заказанных Абрамом, которые он собирался отнести врачу на следующий день. Анастасия, как всегда, последовала за ним в сарайчик, чтобы приступить к работе.
Черная безмолвная ночь опустилась на Сад Надежды; Самуэль задремал, в ожидании, пока будет готово очередное лекарство. Он прикорнул на своем тюфячке, пока Анастасия перемывала колбы и склянки. Он не знал, сколько времени прошло, когда вдруг проснулся, чувствуя, как к нему прижимается горячее тело Анастасии. Он не стал сопротивляться...
На другой день никто из них ни единым словом не обмолвился о случившемся, словно ничего и не произошло. Анастасия вела себя, как всегда, и Самуэль даже решил, что ему лишь приснилось, что он обладал ее белым, как снег, телом.
Потом это стало повторяться каждую ночь. Они безмолвно любили друг друга, а наутро никто из них не позволял себе даже легким намеком напомнить о тех минутах близости.
Самуэль не любил Анастасию; в ее объятиях он думал лишь об Ирине, и Анастасия прекрасно знала об этом.
Так прошло несколько месяцев без каких-либо событий, лишь менялись времена года.
Однажды, когда уже почти стемнело, но Самуэль с Ариэлем еще не закончили работу в саду, они вдруг увидели бегущего к ним Ахмеда.
— Самуэль, Самуэль! — кричал он.
— Что случилось? — спросил он в тревоге, видя, как покраснел Ахмед.
— Революция! — ответил тот; он казался очень расстроенным.
— Какая революция? — Ариэль бросил мотыгу и подошел к ним. — Где? О чем ты говоришь?
— В Стамбуле. Гвардия взбунтовалась против султана. Никто не знает, что теперь будет... Может статься, что они вспомнят о нас...
— Завтра я съезжу в город: у Абрама наверняка есть новости, — ответил Самуэль. — Среди его пациентов есть очень важные иностранцы. Если ты сможешь пораньше освободиться, поезжай со мной.
Однако прошел почти месяц, прежде чем Абраму удалось выяснить, что именно произошло в Стамбуле.
— Судя по всему, группа молодых офицеров выразила недовольство положением в стране, в котором империя оказалась по причине бездействия султана. Трудно сказать, выльется ли это в настоящее восстание, но, по всей видимости, султану придется прислушаться к требованиям военных.
— И чего же они хотят? — спросил Ахмед, прямо-таки ошеломленный тем, что кто-то смеет противоречить султану.
— Как утверждают мои информаторы, эти молодые турки требуют, чтобы в империи был утвержден парламент, как у британцев, а также других реформ, — терпеливо разъяснил Абрам.
— И как это все отразится на нас? — спросил Ахмед, которого весьма тревожили грядущие перемены.
Старый врач, как мог, постарался его успокоить:
— Кому нужна наша Палестина? Здесь ничего нет, Ахмед, — ничего такого, что могло бы заинтересовать сильных мира сего; поверь мне, они оставят нас в покое, и мы сможем по-прежнему жить и молиться, как и многие годы до сих пор. Тебе не о чем беспокоиться.
Абрам оказался прав. Ничто так и не потревожило мирного течения их жизни — во всяком случае, до тех пор, пока в 1908 году Ирина не прислала Самуэлю письмо, в котором просила его немедленно приехать в Париж.
«Мари очень больна, — писала она. — Доктор говорит, что жить ей осталось недолго. Она только и говорит, что о тебе и о твоем отце, и я надеюсь, что ты не откажешь ей в этой последней радости — повидаться с тобой. Тогда она сможет умереть с миром...»
Читая это письмо, Самуэль не мог сдержать слез. Мари была последней ниточкой, что связывала его с отцом, с дедушкой Элиасом, с далекими днями детства. Она всегда была так добра и щедра, делилась всем, что имела, не требуя ничего взамен, и, конечно, он не мог отказать ей в такой малости: побыть с ней немного, прежде чем она соединится с вечностью.
Он сообщил своим друзьям, что уезжает во Францию, наказав им позаботиться о том, чтобы его отъезд никак не отразился на благополучии Ахмеда и его семьи.
— Он никак не может понять, что у нас нет иерархии, мы все равны, — говорил он. — И теперь не находит себе места, с тех пор как узнал, что я уезжаю.
— Мы очень любим Ахмеда, Дину и их детей, — сказала Кася. — Даже если ты уедешь, здесь ничего не изменится.
— Я это знаю, так что пусть Дина успокоится, — ответил Самуэль.
— Да, конечно, я с ней поговорю. Мы с Диной и Саидой так подружились, что я даже и не знаю, что бы я без них делала.
Анастасия ничего не сказала, но все те дни, пока Самуэль готовился к отъезду, она казалась взвинченной и очень расстроенной.
— Ты вернешься? — спросила она однажды вечером, когда они вместе готовили лекарства.
— Полагаю, что да, — честно ответил Самуэль.
Он и сам нередко задавал себе этот вопрос. Он провел в Палестине более восьми лет, и все эти годы были заполнены одним лишь ковырянием в земле вместе с совершенно чужими людьми, которые со временем хоть и стали для него почти родными, но он по-прежнему не хотел верить, что эти отношения смогут навсегда удержать его в Палестине, даже если бы Ирине и не потребовалось его присутствие. Он не собирался всегда вести такую жизнь, которая казалась ему пустой. Эта поездка должна была помочь ему примириться с самим собой, взглянуть со стороны на все эти годы, проведенные рядом с Иерусалимом, о котором так мечтал его отец.
Всё его время и силы уходили на борьбу с этой скудной землей; лишь работа с лекарствами давала ему хоть какое-то удовлетворение. Но к концу дня он чувствовал себя настолько выжатым, что у него уже не было ни сил, ни желания думать о чем-либо, кроме повседневных забот. Кроме того, он весьма тяготился отношениями с Анастасией, чувствуя себя перед ней виноватым. Девушка по-прежнему ничего от него не требовала, но он и сам понимал, что должен принять какое-то решение, и либо жениться на ней, либо позволить ей выйти замуж за другого. Он знал, что Иеремия давно уже заглядывается на девушку и постоянно ищет ее общества. Самуэль догадывался, что, возможно, Иеремия по-настоящему любит ее, но при этом ничего не мог с собой поделать, обзывая себя бессердечным эгоистом, который, нисколько не любя, а лишь пользуясь молчаливым упрямством Анастасии, продолжает с ней встречаться.
— Если ты не вернешься, я тоже уеду, — сказала она, и в голосе ее не прозвучало ни тени упрека.
— И куда же ты поедешь?
— В Галилею, к Ольге и Николаю. Там нам будет хорошо.
— Мне очень жаль, Анастасия, но я...
Она лишь пожала плечами, отстраняясь.
— Как бы я хотела, чтобы ты меня полюбил, но ты не можешь. Когда ты на меня смотришь, то видишь совсем другое лицо. Я не в силах сражаться с призраками твоего прошлого, и не хочу вставать на пути твоего счастья. Я знаю, что ты не вернешься, поэтому я тоже уеду.
После этих слов между ними надолго повисло тягостное молчание; наконец, Самуэль решился снова заговорить.
— Есть один человек, который тебя любит, — сказал он.
— Иеремия, — ответила она, даже не задумываясь.
— Ну раз ты уже это знаешь... Он будет хорошим мужем.
— Я знаю.
— Возможно, ты будешь счастлива...
— Значит, ты считаешь, что я должна выйти замуж за Иеремию... — задумчиво протянула она. — Хорошо, я подумаю.
— Я... — замялся Самуэль. — Кто я такой, чтобы указывать тебе, что ты должна делать, а чего не должна... Просто... мне очень жаль... Жаль, что все так случилось... Я не должен был...
