Как я уже говорил, он не давал поблажек ни мне, ни Бену. Спали мы в деревянном бараке, где стояло в ряд несколько кроватей, которые мы должны были содержать в идеальном порядке. Всю первую неделю в кибуце я помогал на кухне: чистил картошку и убирал общую столовую. Свободные часы я посвящал изучению рукопашного боя. Я и раньше знал, что Даниэль является членом «Хаганы» и «Пальмаха», но даже представить себе не мог, что он окажется таким грозным бойцом. оказывается, британцы, чье отношение к евреям было поистине непостижимым, помогали готовить кадры для «Пальмаха».
Кибуц находился в районе, где нападения арабских банд случались особенно часто, поэтому нам круглые сутки приходилось быть начеку. Все члены кибуца, и мужчины, и женщины, обязаны были принимать участие в обороне.
Теперь я понимал слова мамы, когда она сказала, что мне будет нетрудно привыкнуть к жизни в кибуце. Мужчины и женщины, основавшие в Палестине первые еврейские колонии, прибыли из России и привезли с собой коммунистические идеи, которые без долгих размышлений пытались воплощать на практике, так что тамошние порядки были для меня не внове. Единственным преимуществом была свобода: никто не следил, куда ты пошел, и не требовал делиться всем. Ты мог остаться в кибуце навсегда, если пришел к выводу, что именно жизнь в коллективе — это то, что тебе в жизни нужно, а мог покинуть его, и никто не стал за это осуждать.
Можно сказать, что кибуц того времени был настоящим социализмом в миниатюре.
При этом он был расположен на краю Негевской пустыни, и получать урожай с этой земли было крайне трудно. Мы выращивали овощи и сажали плодовые деревья, зная, что прежде чем они дадут первые плоды, пройдет несколько лет.
Казалось, Бен чувствовал себя там более счастливым, чем я. Ему нравились уроки самообороны, он всегда первым рвался на любую работу. Что же касается меня, то я давно бы уехал обратно в Иерусалим, если бы не боялся разочаровать Луи, Михаила, маму, Марину и даже Бена; поэтому я не смел и заикнуться о возвращении. Была и другая причина, почему я оставался в кибуце: впервые в жизни я влюбился.
Паула появилась в кибуце спустя месяц после нас с Беном. Мне она сразу понравилась. Отец ее был немцем, а мать — полячкой. Гремучая смесь, надо сказать: слишком уж много у поляков и немцев исторических обид и взаимных претензий.
Отец Паулы был дирижером, а мать играла на виолончели; до войны они играли в одном оркестре, затем поженились, и у них родилась Паула. Они жили в Берлине, но им удалось уехать оттуда раньше, чем начались массовые аресты евреев. Затем они какое-то время жили в Стамбуле, где едва сводили концы с концами.
— Отец давал уроки музыки, — рассказывала Паула. — Этого едва хватало на хлеб.
Через несколько месяцев ее отец пришел к выводу, что его место в Палестине, и они приехали сюда, чтобы обосноваться на этой земле.
— В Стамбуле нам пришлось трудно, но там, по крайней мере, никто не смотрел на нас, как на каких-то чудовищ. Ты даже не представляешь, какой это был позор, когда мне пришлось идти в школу со звездой Давида, нашитой на пальто. В Германии быть евреем вдруг стало позорно. Из всего класса только у двух девочек хватило мужества остаться моими подругами. Они даже приглашали меня в гости, несмотря на возмущение родителей, которые боялись, что их обвинят в дружбе с евреями.
Паула мечтала заниматься музыкой и, если бы не нацисты, продолжала бы брать уроки фортепиано, на котором стала играть едва ли не раньше, чем научилась ходить. Но в Стамбуле у них не было денег, чтобы купить фортепиано, и ей пришлось довольствоваться уроками игры на виолончели, которые давала ей мать.
— Но мне это не нравится. Надеюсь, что когда-нибудь я снова смогу учиться на фортепиано.
Я не стал ее разубеждать, хотя мне самому казалось немыслимым, чтобы в этом забытом Богом углу на краю пустыни когда-нибудь могло появиться пианино. Не говоря уже о том, чтобы в кибуце кто-нибудь решил, что подобная роскошь там вообще нужна. В кибуце каждый грош был на счету, и его обитателям требовалось слишком много более необходимых вещей, чтобы кому-либо пришло в голову купить пианино.
Я замечал, что Пауле, как и мне, трудно найти свое место в кибуце. Она ни на что не жаловалась, но я видел недоумение, а порой и настоящую боль в ее огромных карих глазах. Труднее всего ей оказалось приспособиться к общей жизни в одном бараке вместе с другими девочками, а также необходимости мыть уборную — эту почетную обязанность возложили на нее в первую же неделю пребывания в кибуце. Ко всему прочему, она еще и не знала иврита. Во время жизни в Стамбуле она выучила турецкий, а также с грехом пополам могла объясниться на английском, на котором мы и общались.
Я предложил обучить ее ивриту, а она взамен будет учить меня немецкому. Разумеется, я хотел ей помочь, но прежде всего это послужило поводом постоянно находиться с ней рядом.
Таким образом, поздними вечерами, если никто из нас не уходил в это время в дозор, мы с Паулой давали друг другу уроки.
В то лето 1942 года я получил письмо от Вади, где он сообщил, что собирается поступить в британскую армию. Тогда вовсю формировались палестинские батальоны из евреев и арабов, и он тоже решил вступить в борьбу. Прочитав его письмо, я едва смог сдержать слезы.
«Я принял это решение, потому что считаю, что не вправе оставаться в стороне, когда весь мир охвачен войной. Кое-кто из моих друзей считает, что муфтий Амин аль-Хусейни прав, поддерживая отношения с Гитлером, поскольку они думают, что война с Германией ослабит Англию и поможет нам освободиться от английского ига. Я совершенно с ними не согласен. Даже если они правы, и Германия победит в этой войне, мы станем всего лишь частью той новой жуткой империи, о которой мечтает Гитлер.
Отец помог мне разрешить сомнения и принять наконец решение. Ты знаешь, он всегда говорит, что иногда единственный способ спастись — это убить или умереть. И если мне суждено погибнуть, то я буду знать, что отдал жизнь за то, чтобы Гитлер не стал властелином мира. А если суждено убивать — то я сделаю это во имя той же цели.
Сейчас я в Тель-Авиве, прохожу курс молодого бойца, но думаю, это ненадолго. Скорее всего, нас пошлют в Египет.
Береги себя, Изекииль».
Так Вади отправился на войну с Гитлером. После этого я стал еще больше им восхищаться, думая при этом, что, будь я на пару лет постарше, тоже мог бы отправиться на фронт.
Наконец, 2 ноября 1942 года британская армия разгромила немцев в Ливии, в битве при Эль-Аламейне. Эта новость стала для нас настоящим праздником. Было решено приготовить праздничный ужин и устроить вечерний костер с песнями, который предполагалось развести на площадке перед воротами кибуца.
Даниэль похвалил меня за успехи в изучении языков. В то время как Паула по-прежнему с большим трудом говорила на иврите, мое обучение немецкому языку шло гораздо быстрее.
Иногда я сопровождал Даниэля во время его визитов в арабские деревни, где он покупал продукты и материалы для нужд кибуца. Я, как и Даниэль, разговаривал преимущественно на арабском. С детства я выучился разговаривать сразу на обоих языках, и до сих пор не могу сказать, какой из них мне роднее, хотя, учитывая происхождение, на первом месте должен быть иврит.
Время от времени меня навещала мама. Она приезжала в сопровождении Луи или Михаила, а я очень беспокоился, замечая, что с каждым разом она все больше стареет. В ее волосах мелькало все больше седины, а глаза совсем погасли. Думаю, она надеялась, что я захочу вернуться домой; она была бы счастлива, если бы я в этом признался. Но я был слишком влюблен в Паулу и ни за что на свете не согласился бы с ней расстаться.
Однако после очередного приезда Михаила Бен убедил меня, что пришло время снова поменять жизнь. Это случилось в конце 1943 года, когда мне исполнилось восемнадцать.
— Я собираюсь поступить на службу в британскую армию, — заявил он. — Михаил обещал поспособствовать. Мы договорились, что он мне напишет, и тогда я вернусь в Иерусалим, а оттуда поеду в Тель-Авив. Я хочу воевать в Европе; не желаю оставаться здесь, зная, что миллионы евреев томятся в тюрьмах и лагерях, куда их согнали нацисты...
