— И ты тоже, как я погляжу, — заметил Хасан.
Но тут Константин искусно переменил тему, заговорив о каких-то пустяках.
Прощаясь с Самуэлем, Мухаммед обнял его.
— Я тебя навещу. Нам есть о чем поговорить.
Мухаммед кивнул. В конце концов, он искренне любил и уважал Самуэля. Он был другом его отца, после смерти которого Мухаммед с готовностью принял на свои плечи бремя этой дружбы. Но теперь он, похоже, перестал понимать этого человека; сейчас Самуэль казался ему совсем чужим в своем элегантном костюме, в роскошном отеле, где он жил вместе с женщиной, от красоты которой захватывало дух. Мухаммед вынужден был признать, что своей красотой она затмевала даже Марину, которая обладала врожденной грацией и благородством и казалась ему красивее любой принцессы даже с мотыгой в руках. На какой-то миг он даже позавидовал Самуэлю, решившемуся на то, на что так и не отважился сам Мухаммед: перешагнуть через людские законы, чтобы быть с любимой женщиной. Нет, Мухаммед никогда не смог бы оставить Сальму, Вади и Найму. Чувство долга никогда не позволило бы ему это сделать. Отец ни за что не простил бы ему подобного бесчестья. Но в то же время, Мухаммед никогда не переставал мечтать о Марине.
Дина была не в духе: Мухаммед объявил, что вечером к ним пожалует Самуэль.
— Надеюсь, он придет один? — осведомилась мать. — Эта русская графиня здесь никому не нужна.
— Он — наш друг, и мы всегда ему рады, кого бы он с собой ни привел, — ответил Мухаммед.
К облегчению Дины, Самуэль действительно пришел один. Он дал понять, что пришел исключительно затем, чтобы поговорить с Мухаммедом наедине, поэтому Дина и Сальма вскоре удалились, оставив их вдвоем.
— Я не знаю, как тебя и благодарить за то, что твой сын сделал для Изекииля. Если мой сын сейчас жив — то исключительно благодаря отваге твоего. Мы у тебя в долгу. И я бы хотел, чтобы Вади вместе с Изекиилем поехал учиться в Англию. Там есть отличные пансионы, где обучают всему, чему только можно. Это откроет такие возможности для них обоих!
— Я благодарен тебе за предложение, но я не хочу расставаться с Вади, — сказал Мухаммед.
— Да полно, Мухаммед! Ты же сам видишь, сколько детей из почтенных иерусалимских семей едут в Англию, чтобы получить там образование. Я знаю, ты считаешь британцев врагами; не спорю, у тебя есть причины им не доверять, но это не значит, что ты вправе лишать сына возможности получить хорошее образование. Ты ведь и сам учился в британской школе Сент-Джордж.
— Я не хочу, чтобы сын ехал в страну моих врагов. Неужели ты не видишь, что творят эти англичане?
— Могу сказать, что с арабами они ведут себя не хуже, чем с евреями, — ответил Самуэль.
— Ты ничем мне не обязан, Самуэль.
— Я обязан твоему сыну жизнью моего.
Мухаммед промолчал в ответ; его явно угнетал этот разговор.
— Ну что ж, не буду настаивать, но если ты все же когда-нибудь передумаешь, просто напиши мне об этом.
— Изекииль и Далида поедут с тобой в Лондон?
— Мне бы очень этого хотелось, и я надеюсь убедить Мириам отпустить детей. Но сейчас мы говорим о другом. Я очень встревожился, услышав слова Юсуфа.
— Да, теперь это уже не та Палестина, которую ты знал, Самуэль, — вздохнул Мухаммед. — С каждым днем пропасть, разделяющая арабов и евреев, становится все шире. Если бы ты знал, чего мы наслушались после того, как навестили тебя в «Царе Давиде»! Один из лучших друзей даже обвинил меня в измене.
На этот раз Самуэль надолго замолчал. Казалось, он сомневается, стоит ли дальше это обсуждать.
— Мне не хотелось бы тебя обманывать, Мухаммед, — признался он наконец. — Дело в том, что мы с Константином оказываем активное содействие евреям, желающим покинуть Германию. Мы сотрудничаем с Еврейским агентством, а через него — со здешними лидерами.
— А ты ведь никогда не был сионистом.
— Я и сейчас не сионист, у меня попросту нет родины. Что я могу назвать своей родиной? Польский городок, где родился? Или Россию, родину отца? Или, быть может, Францию, родину матери? Или Палестину, потому что я — еврей? Я не могу считать родиной эти земли, где погибли близкие.
— Но ведь ты помогаешь своим единоверцам обрести родину в Палестине.
— Я просто помогаю им выжить.
— О, нет, не просто выжить, — возразил Мухаммед. — Если ты сотрудничаешь с Еврейским агентством — стало быть, вместе с ним хочешь сделать Палестину страной евреев, а это значит, что собираешься отнять ее у нас.
— Вот как ты на это смотришь?
— Увы, но это так.
— Ты знаешь мою историю, Мухаммед, — произнес Самуэль. — Ты знаешь, что моя мать, сестра и брат были убиты во время еврейского погрома, а мне пришлось бежать в Санкт-Петербург, где позднее убили моего отца. Я приехал сюда вовсе не в поисках новой родины, а из уважения к памяти отца, который всю жизнь мечтал когда-нибудь приехать сюда вместе со мной.
— Да, возможно, первые русские евреи, что приехали сюда, бежав от царского режима, и не имели других намерений, кроме как жить в мире со всеми, но сейчас вы стремитесь захватить нашу землю.
— Я не стремлюсь к этому, Мухаммед.
— Ты, может быть, и не стремишься, но ты помогаешь тем, кто этого желает.
Больше им нечего было сказать друг другу, поэтому они долго курили в молчании, погруженные в свои мысли. Наконец, Самуэль решился снова заговорить.
— Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — сказал он.
— Мухаммед кивнул, давая понять, что внимательно слушает.
— Если все же случится так, что столкновения не удастся избежать... Если произойдет самое худшее... Обещай мне, что защитишь моих детей, если Мириам не позволит им уехать ко мне.
— Я никогда бы не поднял руку на Сад Надежды, — ответил оскорбленный Мухаммед.
— Я это знаю, как знаю от Луи, что ты жестоко покарал тех, кто сжег наш дом, оливковые деревья и лабораторию...
— Что Луи может об этом знать? — бросил Мухаммед. — Для меня это было делом чести.
— Если начнется новая война, ты защитишь моих детей? — повторил Самуэль.
— Мой отец никогда не простил бы мне, если бы я этого не сделал.
— Если рай действительно существует, то мой друг Ахмед, несомненно, пребывает там. Это был лучший из людей, кого я знал.
Самуэль еще не успел покинуть Иерусалим, когда пришел ответ из Великобритании на доклад Пила. Британские аристократы советовали разделить Палестину на две части, в одной из которых будут жить евреи, а в другой — арабы; при этом у каждой будет свое правительство, Иерусалим же останется под контролем Британской империи.
Омар Салем устроил у себя в доме собрание.
— Мы никогда не допустим, чтобы нашу землю рвали на части! — лютовал один из гостей.
— Мы совершили большую ошибку, упустив из виду графа Пила, — сказал Юсуф, что вызвало еще большее возмущение слушателей. — Сионисты с ним заигрывали и прикармливали, а мы это проглядели.
— Вы и вправду считаете, что это могло бы что-то изменить? — поинтересовался Омар. — Что тут еще скажешь? Британцам, как и их эмиссару, прекрасно известны все наши требования, и прежде всего, мы не допустим, чтобы евреи продолжали тысячами ехать сюда и захватывали нашу землю. Сколько можно повторять одно и то же? Разумеется, мы хотим, чтобы и британцы отсюда ушли.
Омар Салем искоса посмотрел на Юсуфа.
— Мало быть правым, — сказал Юсуф. — Нужно еще уметь отстоять свою правоту, и сионистам как раз удалось убедить графа Пила. В то время как наши лидеры не проявили никакого интереса к его программе, евреи сделали все, чтобы ее выполнить.
— Быть может, нам следовало бы рассмотреть то предложение, при котором мы получали семьдесят процентов всех земель, а евреи — всего тридцать? — предположил один из гостей, человек почтенного возраста. — А при известной настойчивости мы могли бы вытребовать себе и больше.
— Мы никак не могли принять это предложение, — ответил Омар, с трудом сдерживая гнев. — Почему мы должны кому-то отдавать нашу землю, пусть даже речь идет о нескольких пядях? А кроме того, граф Пил добивается, чтобы евреям досталась лучшая доля. Побережье, Галилея, Израильская долина — все это им, а что осталось бы нам? Клочок пустыни?
