— Тебе нужно поговорить с Иеремией, — посоветовала Сальма мужу.
Но у Мухаммеда не хватало духа появиться в карьере. Он знал, что на его место уже взяли Мойшу. Однако проблему решил сам Иеремия, заявившись домой к Мухаммеду в сопровождении Игоря.
— Когда ты собираешься вернуться в карьер? — спросил он после традиционного обмена любезностями.
Мухаммед промолчал, не зная, что ответить.
— Забастовка кончилась, и в карьере много работы, — сказал Иеремия. — Я говорил с Игорем, он нуждается в твоей помощи.
Дина и Сальма смотрели на него искрящимися глазами, полными благодарности. Позднее Мухаммед признался, как он был удивлен столь великодушным поступком еврея.
— Да, они — наши друзья, но чувствуют себя в долгу перед тобой, — сказала Дина. — Они лишились дома и сада, а ты из-за них чуть не потерял сына.
— Они мне ничего не должны, — ответил Мухаммед.
— Они перед тобой в неоплатном долгу, и шрамы на лице Вади, которые он получил, спасая Изекииля — прямое тому свидетельство. Они всегда будут чувствовать себя в долгу перед тобой и твоими детьми, — сказала Дина.
Вади уже почти поправился; однако полученные ожоги оставили глубокие шрамы на его теле и, хуже того, на лице. Эти отметины ему суждено было носить до конца своих дней.
Изекииль повсюду следовал за ним. Вади стал для него настоящим героем, которому он был обязан жизнью. Теперь Вади был для него самым любимым после Мириам человеком; он любил его даже больше, чем отца и сестру Далиду. За прошедшие годы Самуэль превратился для него в далекое и бесплотное воспоминание.
А сердце Мухаммеда наполнялось глубокой болью, когда он видел шрамы на лице сына. Слезы наворачивались на его глаза, когда он смотрел на лицо Вади, пересеченное вспухшими красными зигзагами. В тот самый день, когда он выглянул в окно и увидел горящий в ночи Сад Надежды, он поклялся, что виновные в этом несчастье не останутся безнаказанными.
Дождавшись, когда мать пригласит в гости своего брата Хасана вместе с женой Лейлой и сыном Халедом, он принялся выспрашивать у дяди, кто устроил поджог. Ему было известно, что дядя не только хорошо знаком с большинством повстанческих лидеров, но и прекрасно осведомлен об их планах.
— Дядя, ты должен сказать мне, кто в ответе за то, что случилось с Вади.
— Ты же знаешь, я и сам сожалею о том, что случилось с Садом Надежды: они — ваши друзья, и наши тоже. Никто не хотел по-настоящему им навредить; это была досадная случайность, что горящая ветка упала на крышу лаборатории... — Хасан смущенно потупился под взглядом племянника. — Они всего-то и хотели — сжечь несколько деревьев; им в голову не приходило, что кто-то всерьез пострадает.
— Мой сын чуть не погиб в огне, — не сдавался Мухаммед.
— Вади — храбрый и надежный мальчик. Он рисковал жизнью, спасая Изекииля, но ты же знаешь, никто не поднял бы руку на членов нашей семьи. Все знают, что ты — сын Ахмеда Зияда, а он был героем, живым примером для молодежи, а также для меня.
— Мой муж никогда не принял бы участия в подобном деле... — вмешалась Дина, не на шутку оскорбленная словами брата. — Никогда не поджег бы тайком чужого сада... Нет, мой муж ни за что бы этого не сделал, и ты, брат, не смей пачкать его имя, утверждая, что он бы одобрил подобное злодеяние!
— Послушай, Дина, что ты в этом понимаешь! Те, что подожгли деревья, не хотели причинить никакого зла, они просто сражаются за свою свободу.
— Сжигая чужие дома и сады? — воскликнула Дина.
— А что мы, по-твоему, должны делать? Спокойно смотреть, как всякие чужаки отхватывают себе куски нашей земли? Послушай, сестра, если мы не поставим их на место, то скоро у нас вообще ничего не останется, — ответил Хасан.
— Я хочу поговорить с теми, кто это сделал, — снова попросил Мухаммед дядю. — Помоги мне в этом.
— Я тебе этого не позволю... Не могу позволить... Я слишком хорошо тебя знаю: ты жестоко расправишься с ними, а ведь они не хотели ничего плохого... Это был просто несчастный случай...
— Так ты считаешь, что шрамы на лице моего сына — всего лишь результат несчастного случая? — возмутился Мухаммед. — Нет уж, такие способы борьбы — не для меня. Ты потребовал, чтобы я принял участие в этой забастовке и пообещал мне хорошие деньги, чтобы я мог прокормить семью. Я вполне согласен с теми, кто считает, что англичане должны отсюда уйти — так же, как мой отец мечтал, чтобы отсюда ушли турки. Я знаю, за что и против чего я сражаюсь, но знаю также и то, что есть вещи, которых я никогда не сделаю. Вместе с твоими детьми я сражался против турок — с Халедом, здесь присутствующим, и Салахом, пребывающим, как я надеюсь, возле престола Аллаха. Салах погиб как настоящий солдат, сражаясь с другими солдатами. Погибнуть на поле боя — это большая честь, но я никогда не стану сражаться с врагом, поджигая ночью чужие сады и угрожая чьим-то детям. Повторяю, этот способ борьбы — не для меня.
— Кузен прав, — это до сих пор молчавший Халед наконец набрался смелости и решился возразить отцу.
Хасан сердито взглянул на него. Он никому не позволил бы оспаривать свое решение, даже родному сыну.
— Твой кузен сейчас говорит, как отец, а не как солдат, — возразил Хасан. — А что я должен был делать, когда убили моего первенца? Не было ни единого дня, чтобы я не оплакивал твоего брата Салаха, а твоя мать и вовсе почти обезумела от горя. Но посылая вас сражаться под знаменами сыновей шарифа, я знал, что могу вас потерять: война есть война.
— Так значит, у нас война? — с болью в голосе спросил Мухаммед.
— Мы не можем допустить, чтобы евреи основывали здесь новые колонии! — отрезал Хасан.
— Я не стану поддерживать тех, кто нападает на безоружных крестьян! — крикнул Мухаммед. — Ни за что на свете!
— Безоружных? — воскликнул Хасан. — Уж тебе-то должно быть известно, что у них есть оружие. Или ты не знаешь, что твой друг Луи состоит в «Хагане»? У них даже есть собственная армия — пусть они не носят мундиров и не живут в казармах, но в остальном это самая настоящая армия.
Женщины молча слушали, дрожа от страха, что мужчины вот-вот подерутся.
Наконец, Хасан ушел, так и не открыв племяннику, кто повинен в нападении на Сад Надежды.
На следующий день Мухаммед встретил своего кузена Халеда. Какое-то время они шли молча, покуривая египетские сигары, которыми время от времени снабжал Мухаммеда Иеремия.
Халед уважал мнение своего отца, но при этом чувствовал себя обязанным Мухаммеду. Оба сражались бок о бок под знаменами Фейсала. Оба знали, что это такое — смотреть, как люди убивают других и гибнут сами; они видели, как рядом падают их товарищи, сраженные вражескими пулями, и сами стреляли в людей, защищая собственную жизнь.
— Я не знаю точно, — сказал Халед, — но слышал, что Сад Надежды подожгли два брата, которые живут неподалеку от Иерусалима, в двух километрах от Дамаскских ворот. Знаешь тот дом, возле которого растут два старых фиговых дерева? Эти люди очень преданы муфтию.
— Спасибо, Халед. Теперь я в долгу перед тобой.
— Отец тебя очень любит, но ему не нужны конфликты между арабами, — пояснил Халед. — Достаточно и того, что он согласился принять участие в этой забастовке.
— Я понимаю твоего отца. У него своя правда, у меня — своя. Когда я смотрю на лицо сына, покрытое ожогами, меня охватывает гнев.
— Я не смогу к тебе присоединиться, отец мне этого не простит.
— Я и сам бы не стал просить тебя об этом. В жизни есть вещи, которые нужно делать самому.
Никому, даже Сальме, Мухаммед не рассказал о том, что задумал. Он едва смог дождаться, когда наступит вечер пятницы, и молча стал одеваться, готовясь выйти из дома.
Дина и Сальма поинтересовались, куда он собрался на ночь глядя, и он ответил, что хочет повидаться с одним знакомым.
Укрытый пологом ночи, с ведром бензина в руках он обошел вдоль старой стены, ощущая, как в лицо ему бьет жаркий ветер пустыни, который в эту ночь не на шутку разыгрался. Пройдя несколько километров, он добрался до фермы, о которой говорил Халед. Дом был окружен оливковыми деревьями; рядом, в загоне, мирно паслись несколько коз.
