На телеге, завернутое, запеленатое, лежало... да тело это было, но так сразу и не поймешь, на первый взгляд так, сверток и сверток, мало ли что там. Васка положил его на холод, так что, может, и не почуешь еще...
Рядом с телегой плыла белая кобыла Шайне. Хоть бы расседлать ее догадалась, горемышная... а может, потому и не расседлала, чтобы в любую минуту вскочить и унестись огненной искрой в ночь, бросив тело брата страже, буде такая на пути попадется. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что Шектах был человек лихой, и что сестренка не смогла в его лихости не извазюкаться.
В телегу же запрягли мула Кови, она узнала его гнедую масть и светлую гриву. Тут бы ей возмутиться, но она лишь выдохнула: живая, отпустили. Почему ей стало легче? Ведь Шайне ей, мягко говоря, не понравилась... но Ложка не запачкался еще больше. Хотя, казалось бы, что мешало? Васка принял бы и этот труп, если бы тому была весомая причина - он ведь когда-то убивал таких же рыжих и ради невесомых... А Ковь?
И будто почуяв ее сомнения, Шайне оглянулась. Она была далеко, и вряд ли вообще заметила неприметную серую Ковь на фоне серой же стены и темного провала окна, но той показалось - Шайне глянула ей в душу, выворачивая потаенное наизнанку.
Вот оно, смотри кто хочет: Ковь просто не хотела об этом думать. Потому что чувствовала себя совсем слабой и беспомощной, когда понимала: она бы не смогла этого принять. Хоть и влюблена по уши, не смогла бы принять еще одной смерти. Трусливо, гадко: ведь ту, что случилась не на ее глазах, она уже и забыла почти. Может, потому, что для нее загадочный Шектах так и останется упырем.
Ковь провожала телегу взглядом, пока та не скрылась далеко-далеко, за горизонтом. Глаза слезились от холодного ветра, но почему-то казалось, что отвернуться, вернуться в тепло, будет слабостью.
Она не знала, сколько она так стояла, и когда за спиной возник Ложка. Он передвигался бесшумно. И это тоже в нем пугало.
Легче сказать, что ее в нем не пугало.
После той записки - ничего. Он был пугающим и неправильным, непонятным и непредсказуемым. Вроде бы доброжелательным и предупредительным, но вдруг проскакивало в нем что-то стремительное, хищное, вопросительным знаком среди округлых букв, резким жестом среди поклона, внимательным, слишком внимательным взглядом... И это было страшно.
Вот Васка мог быть непредсказуемым сколько угодно и не быть пугающим, потому как Ковь знала: Васка всегда удержится на краю, он твердо стоит на ногах, сколько б не корчил из себя прибабахнутого.
А вот Ложка как раз наоборот, прибабахнутый, который корчит из себя нормального. Только прибабахнутый может совершенно искренне забыть про труп в гостевой спальне, а потом дивиться - а с чего это он встал и пошел?
Ложка отчаянно ищет точку опоры для давно съехавшей крыши, почему-то приняв Васку за столб, за который можно уцепиться, который может оказаться спасительной подпоркой. Иначе - зачем бы он так старался помириться? Зачем терпел бы все Васкины заскоки? Выгнал бы весь их табор к Ха, сунув Васке под нос пресловутую двенадцатипечатную бумажку, и дальше бы горя не знал.
Но он забыл, как нормальность выглядит.
Он не удивился тому, как вернулся Васка, потому что раз это Васка - то все нормально.
Одного только Ковь не понимала. А она-то тут при чем?
А, нет, еще кое-что. Как он ухитрился незаметно оказаться за ее плечом и сколько он здесь уже стоит?
Она отпрянула тут же, как его заметила. Ложка невозмутимо закрыл окно с негромким, но каким-то исчерпывающим стуком.
Ковь как-то сразу подумала, что видок у нее еще тот: рожа красная, глаза слезятся, волосы встрепанные, широкий ворот рубахи полз на правое плечо... Нет, не так, не так принимает порядочная девушка загадочного мужчину с пронизывающим синим взглядом и аккуратно подколотой в пучок косой. Его-то одежда явно шилась на заказ, красиво облегает фигуру, изысканного черного цвета, аккуратно застегнута на все пуговицы. Они рядом - как древняя, покрытая пылью бутылка вина из подвалов и бутылек мутной самогонки со сколотым горлышком.
Ей бы хотя бы платье - как то, в котором она Кирочкин замок навещала. Прическу. И прочие штуки. А так... ну, скажет она сейчас все, что думает, но получится, что она его пилит, а не утонченно упрекает: как все-таки одежда может менять суть сказанного.
Ковь даже подумала, не поискать ли платочек, чтобы прижимать к глазам. Чтобы хоть что-то было. Но представила себя с кружевным платочком в руках и чуть не рассмеялась из-за нелепости картины.
Ну нет, родилась самогонкой - самогонкой и помрет. А что бабка самогонку как-то раз винишком разбодяжила - ну так от того, почитай, только нос и достался и проблемы.
Наверное, надо было что-то сказать.
- Че пришел?
Наверное, надо было сказать что-то вежливое, но эта мысль посетила Ковь слишком поздно.
Ложка едва заметно поморщился, мягко развел руками.
"Спрашивать".
- Ну? - Набычилась Ковь.
"Огонь и молнии - разные вещи".
- Вали. - Резко отвернулась Ковь. - Не твое дело. А я пошла картошку жарить.
Ложка как-то внезапно оказался между ней и дверью. Ковь попыталась его обогнуть - не тут-то было. Ковь, уже скорее из спортивного интереса, попыталась еще раз - снова не получилось. У Ложки оказались очень длинные ноги и не менее длинные руки.
Еще минут через пять она волевым усилием остановилась, понимая: вот-вот это превратится в беготню десятилеток вокруг стола, когда каждый уж и забыл, кто же водит. Глупо, хоть и весело. Она всегда рядом с ним ведет себя как ребенок, и он, кажется, привык и веселится вовсю, вон, улыбается краешком рта.
"Если хочешь, я готов взять у тебя басму", - склонил голову в издевательском поклоне.
- Это ты к чему? - Удивилась запыхавшаяся Ковь.
"Русалка на хвосте принесла, что стоит тебе кого-нибудь покрасить - и ему все прощается", - Ложка пожал плечами, - "Странно, но осуждать не буду: каждый имеет право на маленькие фетиши".
У Ковь почувствовала, как запылали уши. Остатки страха исчезли, растворившись в смущении.
- Сам такой! - Выпалила она и снова почувствовала себя десятилеткой.
Встретит Кирочку - уши ей надерет. Во трепло зловредное!
Ложка поймал ее взгляд, медленно завел руку за голову и вытащил какую-то шпильку. Пучок разрушился моментально. Он перекинул косу на грудь - любуйся!
Было чем: волосы на вид гладкие, на ощупь, наверное, чистый шелк, и серебристые прядки...
Ковь тут же руки за спину убрала. И лишь по кривоватой ухмылочке Ложки поняла, насколько жест оказался красноречивым.
- Пригнись-ка чутка. - Поманила она его пальцем, - Ну, поближе, поближе.
Он пригнулся, все так же мерзко ухмыляясь, а Ковь потянулась к нему, встала на цыпочки.... Скользнула рукой по щеке... и оттянула вверх и в сторону левый уголок рта.
- Вот теперь - симметрично! - Гордо заявила она, - Так и улыбайся.
Ложкины пальцы легли на ее пальцы, не дав разорвать прикосновение, и гулко забилось сердце в какой-то невозможной надежде... Но тут Ковь увидела - его пальцы не сильно-то толще, чем ее. У него руки хоть и крупнее, мужские, но красивые, холеные. Хоть и изломаны пальцы, и подозрительно припухли костяшки, но все равно совсем не то, что ее кривые, мозолистые культяпки... и ей вдруг стало отчаянно стыдно, что она тут вот так вот лезет своими кривыми пальцами куда не надо.
Она отступила на шаг, стряхнула его руку и, старательно не смотря ему в лицо, спросила - между прочим, от чистого сердца:
- Басма басмой, но у тебя, наверное, на такую-то погоду костяшки болят? Вон, как припухли - хочешь, мазь дам?
Куда-то исчезло ощущение, что все происходящее - всего лишь игра. Лицо у Ложки как будто заострилось, улыбка исчезла, сделав лицо идеально симметричным, и Ковь подумала желчно, какая же она молодец, добилась таки своего, сейчас он развернется и уйдет. Она заметила резкие морщины - от уголков губ, в уголках глаз, он как будто в единый миг постарел. Всего лишь распрямился - а стал так высоко и далеко...
