А ведь решила же, к каждому относиться с опаской. Быть осторожной. Неужели Люта ее ничему не научила?
Стоило ему посмотреть без злобы, и вот она уже вьется вокруг ласковой кошкой. Радуется, что свежую рубаху надела. Тфу! Последние мозги растеряла.
- Я могу быть свободна? - Холодно спросила она. - Я рассказала ваще все.
"имя"
Ковь отобрала у него книжечку, вывела стремительно и зло: "Прасковия Тыпка". Протянула было книжечку обратно.
- Подави...
И тут ей в голову пришла замечательная идея. Она быстро перелистнула пару страниц.
"Некий горожанин, воспользовавшись отсутствием мясника, украл...", - Ковь покачала головой. Ну вот, она-то надеялась на стихи. У Васки точно была книжечка со стихами - так, сопли, да еще и нескладные. И подражательские, строки так и просилось прилечь на мотив известных песенок - криво и враскорячку. Васка давно бросил это дело, как и чтение обожаемых когда-то книжонок... Ага, прямо в огонь и бросил. А этот что-то странное записывает, какой-то горожанин, какие-то украденные свиные туши, преступление века просто.
Ложка аккуратно, двумя пальцами, вытащил книжечку у нее из рук. Поцокал языком, покачал головой укоризненно. Но злость и стыд в одной маленькой Кови одновременно не помещались - только по отдельности, а Ковь все еще помнила, что должна быть зла, так что она просто вздернула подбородок повыше.
Протянула требовательно руку.
- Ведро!
Ложка почти незаметно дрогнул уголком рта, развел руками... потом вдруг поднял указательный палец вверх, кивнул сам себе, выдрал из книжечки листочек и через несколько секунд Ковь уже читала под похождениями незадачливого горожанина кучерявое: "Прямо до арки, потом налево, три двери мимо, и будет кладовка".
- То-то же. - Сказала Ковь, тщательно выдерживая недовольный тон, - Запомни, лень - плохо. Да. Можешь разгрестись - разгребай, пока не завалило.
Сказала, просто желая заткнуть всех тетушек мира показным трудолюбием, и лишь по разом заледеневшему взгляду Ложки поняла - брякнула что-то совсем не то.
- Мне пора! - Пискнула она, обошла его бочком-бочком и устремилась, куда послали, в любой момент ожидая возмущенного "э!".
И даже немножко разочаровалась, когда оно так и не прозвучало.
Но зато не обманул: Ковь нашла указанную кладовку. А в кладовке удивительное богатство: и швабры, и тряпки, и ведра, и даже скамеечку для ног. На скамеечку Ковь, недолго думая, сгрузила Эху: от той уже минут пять как слегка попахивало. Достала из сумки чистые пеленки (с появлением Эхи Ковь начала постоянно таскать при себе сумку со всем необходимым, хоть Васка и называл ее за это двугорбой верблюдкой, но Ковь не знала, кто это, и не обижалась) перепеленала, грязные свернула. Эха проснулась, захныкала: Ковь взяла девочку на руки и сунула ей бутылочку.
Оставив на время сумку на скамеечке, впервые за день чуть расправила усталые плечи, прошлась, укачивая Эху, по коридору, рассматривая, за отсутствием других достопримечательностей, камни стен и резьбу дверей.
И тут в одну из бесчисленных дверей что-то гулко ударилось.
Тяжелое.
Ковь отпрыгнула, прижав Эху покрепче к груди. Ей показалось, что дверь хрустнула под весом чего-то или... кого-то с той, другой стороны.
- Кто здесь? - Спросила она тихонечко.
Мало ли, вдруг это несчастный пленник, которого Ложка заточил тут и не выпускает, да так давно, что уже и сам забыл?
Тот, кто был за дверью, не ответил. Вновь прозвучал гулкий удар, дверь выгнулась - но удержала, а потом было шкрябанье, долгое, противное шкрябанье, от которого Ковь пробрало холодом до самого сердца. Это не было похоже на звук кошачьих когтей, нет, никак не кошачьих, скорее... человечьих?
Эха выплюнула бутылочку и вдруг заорала: громко, отчаянно. Крик множился, отражаясь от каменных стен, дробясь на звуки потише, и, в конце концов, угасая впустую.
Но громче этого вопля Кови показался тихий хруст петель, последовавший за очередным ударом. Тот, кто был за дверью, чуял ее, слышал ее, чувствовал биение ее сердца и хотел ее: Ковь почти физически ощущала его голод. И Эху... Сильную, сладкую, беспомощную Эху, чья полная магии древняя кровь хоть ненадолго, но приглушит его жажду...
Она почти слышала его мысли, она чувствовала эту сосущую, пожирающую остатки души пустоту в желудке, она почти окаменела, заколдованная... Тихонько всхлипнула Эха, и тут, разгоняя сковавший Ковь могильный холод, быстро-быстро забилось сердце, прогоняя по жилам живой огонь. Она метнулась к кладовке, положила Эху на широкую скамеечку, на которой пеленала. Эха больше не кричала, и маленькое ее личико с голубыми младенческими глазами казалось слишком уж сосредоточенным, неестественно сосредоточенным. Почему-то это мгновение растянулось для Кови янтарной каплей смолы, а потом время понеслось вскачь, отыгрывая свое.
Ковь захлопнула дверь в кладовку, прислонилась к ней спиной, обшарила взглядом пока еще пустой коридор: там, за дверью, Эха... а та, другая дверь вот-вот сдастся под весом ломящегося в нее существа.
В голове проносились обрывки мыслей: откуда? Как? Знал ли Ложка? А руки гнулись в причудливую фигуру, хрустели пальцы. Потом будет больно, лишь бы было это "потом"...
И дверь выпала с оглушительным грохотом.
А он был красив.
Шел неторопливо, пружинисто, хищно улыбался, а во рту передние зубы были золотые. И в правом ухе - массивная золотая серьга: кричащая роскошь обитателей помойки. С ободранных пальцев капала гнилая кровь.
Рыжий.
Не как Васка. По-настоящему рыжий. Брови рыжие. Усы рыжие. Волосы - огонь. И, почему-то, самое пугающее - веснушки на синюшной коже.
А потом вдруг страх пропал - осталось восхищение красотой и жалость. Хорош мужчина... Нет, ошиблась, парень. Медногривый. Ясноглазый. Юнец. Мальчишка совсем. Жить да жить. Дергается, как на ниточке, кадык, пересохли губы... шутка ли, отбился от каравана.
Разве заслуживает заблудший в пустыне смерти от жажды?
Разве грех это - желать напиться?
Так чего же она боится? Она лишь протянет жаждущему кувшин воды, протянет руки, лишь чуть-чуть поможет, все равно вода однажды прольется в горячий песок и уйдет - бесполезно, безвозвратно...
Ковь шагнула к нему, зачарованная сладкой сказкой, бессловесной песнью, страстным зовом. Он прав. Желать - не грех. Нельзя не дать того, чего так искренне желают. Вот, он остановился, ждет: он не возьмет ничего против ее воли, он - лишь смиренный проситель... Гнет спину, голову склоняет...
Улыбается солнечно, глядя исподлобья, и удлиняются белоснежные клыки...
И за спиной почему-то - детский плач. Откуда в пустыне дети? А плач все громче и громче, раскалывает бездонное голубое небо, раскалывает землю, и песок высыпается в образовавшуюся трещину, и лицо рядом искажается нечеловечески.
И не колени преклонил он, а к прыжку готовится, чтобы раз - и в горло. И не осталось в нем ничего человеческого, и жажду его не утолить водой.
Ковь не протягивает руки в жесте помощи, но выставляет их вперед, защищаясь и защищая, а он прыгает, тянется к горлу, и Ковь бьет огнем и огнем дышит, и волосы горят - она сама огонь: не жалкий огонек, а неукротимый огненный поток. И за спиной его плавятся камни.
И сам он плавится, не в силах укусить живое пламя.
И когда все заканчивается, Ковь падает на колени рядом. Сгорел не только он, она сама чуть не сгорела, последним, отчаянным усилием воли остановившись.
Но Ковь понимает: никогда она еще не была так близка к гибели.
Эха-спасительница...
И тут ей на плечи упала чужая жилетка. Она пахнет пылью и Ложкой. А сам Ложка присел рядом с трупом на корточки - на Ковь он старательно не смотрел - взял его за руку, как дорогого друга, и снимает теперь с пальца железное кольцо: оно чуть оплавленное, горячее, но Ложка сжимает его в руке.
Крепко.
Пальцы у него перестают дрожать.
И Ковь выворачивает от запаха горелой плоти и паленых волос - и собственных тоже. А она хотела стричься. Теперь нечего.
