Наверное, Еремеев всё-таки не шагнул бы в этот шепчущий морок, развернулся и побежал бы назад. Но он был не один, а пацан, казалось, вообще не ведал, что такое страх. Он спокойно стоял, пока туман не накрыл его, а потом бежать было уже поздно.

***

Картинка мигнула - пропала и появилась снова, и в этой новой картинке не было ни поля, ни тумана, ни васильков, а был город - то ли старый Вильнюс, то ли старый Таллинн - с узкими каменными улочками и тонким шпилем ратуши, венчающим большую пустынную площадь. Пустой город и ни души. Кроме того самого маленького мальчика Ромки, сидящего на радиальном парапете пустого сухого фонтана.

- Ну, что, Егор Георгиевич? - кивнул он. - С переходом нас.

- У меня такое ощущение, что вместо постижения мне всё явственнее светит... - Еремеев потянулся указательным пальцем к виску, - помощь специалиста. Вот скажи мне, мой юный друг, как специалист - какой смысл в этих переходах? Я потерялся.

Он потоптался, смахнул рукой с парапета пыль, хотел было сесть, но передумал. Вдалеке, на противоположной стороне площади сквозь каменную стену ратуши выползла и, никого не замечая, деловито посеменила по мостовой гусеница-переросток.

- Знаете, - сказал мальчик, - переходы сами по себе ничего не меняют.

У Еремеева ни с того ни с сего вдруг запершило в горле, и он закашлялся.

- Конечно, - сказал он, откашлявшись, - не несут. Пока в них не запустят какую-нибудь лабораторную крысу типа меня. Я вот чего не понимаю: я-то зачем вам? Я не хожу сквозь стены, не читаю мысли, ужасно не люблю ссориться с драконами или что там ещё полагается делать героям. Я самый обычный...

- Это не главное. Вы - лучшее, что удалось найти.

Еремеев моргнул и подумал, что лучше бы он не моргал. Картинка снова мигнула - вспыхнула и пропала. Сделалось темно и душно. Перепуганный, он схватился одной рукой за ворот своей невидимой рубашки, а второй широко взмахнул в поисках опоры, потому что земля ушла у него из-под ног.

***

- Я умер, - сказал он сам себе. - Я умер. Правда, не помню как. Может, я плохо вёл себя ещё в детском саду? Баловался за столом, смеялся, поперхнулся косточкой от сливы и... и всё.

Тишина была плотной, почти осязаемой. И страшной.

- Или это 'сороковая' маршрутка, в которой я в пятницу вечером ехал домой, по дороге через Соровку срулила с моста и навернулась в речку. Если это Соровка, то она уж две недели, как подо льдом, а, говорят, лягушки во льду вообще могут храниться вечно. Человек он, конечно, не совсем лягушка, но чёрт часто шутит и менее весёлыми вещами.

Он глубоко вздохнул и пошевелился. Лёгкие были на месте, а в воздухе густо висел запах свежескошенной травы. Где-то далеко, по высокой невидимой крыше, барабанил дождь. Еремеев набрал полные лёгкие этой смеси и крикнул изо всех сил:

- Зоя!!!

Где-то из-за его плеча послышался шорох, а следом и слабый стон.

- Еремеич, ты удивительное создание, - сказал хриплый Зайкин голос. - Ты вообще когда-нибудь бываешь испуган?

- Я испуган, - сказал Еремеев. - И ещё как.

Он пошарил рукой в том месте, откуда шёл голос, но ничего не нашёл.

- Ты же осталась там, с той стороны?

- С какой стороны?

- Ну, там, с этой маленькой пигалицей и вурдалаками.

- Фу, Горыч, откуда в тебе эта убогая провинциальность? Пигалица, вурдалаки...

- Чёрт, - сказал Еремеев, - Я так и знал. Ты кто и где моя зайка?

- Знала бы я, где я, - всхлипнула она, и, словно вторя ей, пространство тоже всхлипнуло, и по невидимому полу зашуршало сотнями маленьких лапок.

Зайка взвизгнула: - Крысы!!! - и в неясном, идущем непонятно откуда свете Еремеев увидел, как она вскочила и как прочь от неё бросились врассыпную маленькие чёрные тени. Темнота вспыхнула на миг и снова погасла.

- Стой, где стоишь, - сказал он.

Осторожно, пытаясь не потерять направление, он встал сперва на четвереньки, потом на ноги и, выставив вперёд руки с растопыренными пальцами, пошёл к Зайке.

- Ну, всё, всё, - сказал он, схватив её за прижатую к лицу руку.

Здание оказалось большим, круглым и абсолютно пустым, если не считать копошившихся в стенах зверьков.

Выход они нашли, когда брели вдоль стены - держась за руки, как запертые в чулане дети.

- Стой!

Стена под пальцами Еремеева приобрела странную шероховатость, и на этой шероховатости он вдруг нащупал обычную металлическую задвижку - достаточно массивную, но не настолько, чтобы не сдвинуть её с места.

Башня стояла на вершине большого, поросшего какой-то высокой травой холма. Над холмом зияло такое знакомое, такое бездонное звёздное небо, что Еремеев, за последние двое суток почти смирившийся с тем, что мир вокруг всё пляшет и пляшет в странном извращённом танце, даже почувствовал лёгкое облегчение.

- Слышишь? - шёпотом спросила Зайка. - Там плачет ребёнок.

Еремеев прислушался и уловил слабый, почти неслышный звук. Сложно было сказать, сколько в этом звуке было от плача, и он закатил глаза в тщетной попытке больше не ввязываться ни в какие авантюры, но то ли мрак был слишком плотен, то ли Зайка была слишком занята, чтобы следить за его гримасами, - только не обращая внимания на его унылую физиономию, она двинулась вперёд и ему ничего не оставалось, как двинуться следом.

Мальчик сидел в кустах, как брошенный зайчихой зайчонок - маленький, белобрысый, в тонкой белой кружевной рубашечке.