Знаю, знаю, ты, верно, считаешь, что все эти истории не предназначены для детских ушей.
Ты сызмальства была недотрогой. Отбивалась, когда тебя обнимали. Разве так можно? Детей целуют, голубят, ведь дети — с ама невинность. А взрослым подают руку. По-моему, ты уже тогда начала выпадать из времени.
И потом. Дети, что сидят по деревьям, уже и не дети вовсе, а коконы, в которых дремлют судьбы.
Ты сама решила, что рассказывать буду я. Вот я и рассказываю, что мне вздумается, стараясь при этом не сбиться с голоса, который тебе по душе.
Вот — с лова. Их тоже уносит в неведомое, они жужжат и порхают над нами, каждое — с амо по себе. Это — с троительный материал, звуки и краски. Их еще нужно состыковать, только тогда они и обретут смысл.
Может, мне стоит вспомнить твои сказки? Или же бросить взгляд на Землю, а заодно всмотреться в золотой шар и с легким сердцем пересказать, что я вижу?
Но золотой шар — н е слишком‑то большая подмога Внутри него теснятся целых одиннадцать измерений, ну пускай семь. И нет ни единого слова, одни лишь картины, что мелькают, мелькают, до ряби в глазах разворачиваются, в глубину, ширину, высоту, и мгновенно сворачиваются, а еще там отражается время, подвижное, переменчивое. В золотом шаре я вижу весь мир, многоликий, многообъятный. Описать его недостанет слов. Это зеркало в зеркале — д о бесконечности. И все же я должна переложить на слова увиденное. Я должна рассказывать. Это напоминает игру, ты словно бы берешь в руки разноцветные камешки и выкладываешь мозаику.
По-твоему, мне следует говорить не «я», а «мы»? Де знаю. Если я стану говорить «мы», намного ли легче будет мне ловить порхающие слова?
Скоро, скоро уже доберемся мы и до Майи-Стины, что бредет по песку в своей черной шали, которую треплет ветер. Мы помним о ней. Но для того, чтобы она брела у нас по песку, сперва должен взяться песок. Его еще нет, но он будет. Это случится позже, после того как погибнет служитель маяка, умрет Нильс Глёе, а его сын сбежит с Острова.
Нильс Глёе пожелал, чтобы отпрыск его тоже звался бы Нильсом Глёе. Капеллан же, приплывший на Остров, дабы окрестить это дюжее, буйное дитя, присоветовал дать ему еще одно имя, с более кротким звучанием, и тем с самого начала умерить его необузданный нрав. Порывшись в Йоханнином календаре и обговорив великое множество имен, среди коих были: Агнус, Амвросий, Ансельм, Антоний, Бенедикт, Валерий, Варфоломей, Венцеслас (уж не языческое ли?), Виллибальд, Гавриил, Герасим (капеллан заикнулся было насчет Гиацинта, но Нильс Глёе с ходу это отверг), Гильдебранд, Гонорий, Григорий, Давид (боже упаси!), Даниил, Евсевий, Захария, Иероним, Иларион, Илия, Иннокентий, Иосафат, Ирений, Камилл, Каспар, Кеннет, Куммернис, Ладислас, Ламберт, Люций, Макарий, Марин, Матфей, Мейнрад, Мефодий, Моисей, Никифор, Никодим, НОР-БЕРТ, Освальд, Освин, Памфилий, Пафнутий, Петр, Поликарп, Провий, Реймонд, Руперт, Северин, Серапион, Серафим, Сильвестр, Стефан, Теодор, Тимофей, Убальд, Уилфрид, Фаддей, Филиберт, Флавиан, Франциск, Хьюберт, Эдмунд, Юст, Януарий (но мальчик‑то родился в конце декабря!), — ну так вот, обговорив великое множество имен, они порешили назвать младенца и по отцу, и в честь деда по материнской линии, то бишь пастора с материка. Посему на редкость волосатого мальчика, в котором ключом била жизнь, нарекли Нильсом-Мартином Глёе. Девочку же, что родилась шесть лет спустя, Нильс Глёе по неисповедимым I причинам — во всяком случае, нам они неведомы, — нарек именем своей первой жены, Йоханны.
Малютку Йоханну отдали на воспитание молодой вдове, что перебралась на Остров после кончины мужа и зарабатывала на жизнь шитьем. А была она дочерью Антона Кюнера, у которого четверть с лишним века назад Нильс Глёе отбил ту, первую, Йоханну и которого свела в могилу чахотка. Антон и жена его Кирстина, старшая сестра покойной Йоханны, назвали свою единственную дочь в честь матери Йоханны и Кирстины, доводившейся и бабкой Хиртусу, а именно — Марен. Постарайтесь‑ка все это упомнить, иначе потом и вовсе запутаетесь.
Старая Марен по-прежнему жила на материке, обихаживала свой садик, настаивала травы, запасала впрок бузинную наливку. Ее все так же почитали и побаивались. Однажды Нильс Глёе пересилил себя и наведался к ней, уж больно его донимал костолом. Марен глянула на него своими выцветшими к старости голубыми глазами и выпроводила, — дескать, лучше ему! обратиться к другой Марен, ее тезке и внучке. «Я выучила ее всему, что знаю. Вот разве что нравом она помягче. Хотя кто его разберет?.. Может, и нет след мне это тебе говорить, но костолом нажил ты не случайно, и врачевать я тебя не буду».
Делать нечего, пришлось Нильсу Глёе воротиться на Остров. Он навестил молодую вдову, и та дала ему отвар валерьяны, тимьяна и козельца и не взяла с него ни гроша. Он ушел не сразу, а присел на скамью и принялся разглядывать маленькую Йоханну, игравшую с двумя девочками постарше, дочками Марен — Анной-Кирстиной и Элле. Пускай от Элле не оторвать глаз, самая красивая из них троих — Йоханна: тоненькая, ладненькая, голубоглазая, с белокурыми локонами. Она напоминала ему злосчастного Хиртуса. Но что горевать о том, чего уже не поправишь! Лучше он вот что сделает, прежде чем лечь в могилу, — добьется, чтоб пасторский дом возле новой церкви не пустовала а еще построит маяк.
До этого как было заведено? Выставляли по очереди сигнальщиков. В бурю сигнальщик шел на Северный мыс, взбирался на самый высокий холм и стоял, размахивая заправленными жиром светильниками. Свет от них слабый, с моря почти и не видно. К тому же островитяне без конца попрекали друг дружку. Ведь совестливые, те выстаивали на мысу ночь напролет, ветер ли, стужа ли, а иные отлынивали: выйдут из дому, подымутся на ближайший холм, махнут разок-другой, а потом божатся, будто сигналили целую ночь.
Задумано — сделано. Нильс Глёе отправился к фогту. Сам‑то фогт не горазд на выдумки, однако смекнул: если на Острове будет маяк, будет и он в чести, фогт подал прошение королю через амтмана [2], Долго ли коротко ли, на его имя пришла бумага, где говорилось, что им подыскали пастора и что на Острове надлежит возвести маяк и приставить к нему служителя.
«А маяк сей должен быть доброй каменной кладки», — наказывали в этой бумаге именитые господа, видать, не знавшие нужды ни в камне, ни в глине. Трудненькое то было задание. В конце концов в лесу повалили вековые деревья и поставили маяк из бревен. За постройкою надзирал Нильс Глёе. Маяк являл собой домик, вознесенный на четыре высоких столба. Приставная лестница вела в каморку служителя, а оттуда уже по внутренней лесенке тот подымался на саму вышку; частыми окошечками, в свинцовом переплете маяк походил на остекленную беседку. В служители Нильс Глёе определил старого рыбака, что состоял в одной из ловецких артелей, сколоченных много лет назад по его же почину.
Да, маяк удался на славу. Куда меньше глянулся Нильсу Глёе пастор, вчерашний семинарист, из крестьян, — другого, надо полагать, не сыскали. Он был обилен телом, с рыхлым, как тесто, лицом, глазами-бусинками и огромными ручищами, которые давно уже отвыкли от мужицкой работы. Сноровистее всего они управлялись с кружкой да ложкой. Не мудрено, что пастор и не уступавшая ему в дородстве супруга строго следили за тем, чтоб рыбаки доставляли в срок причитающуюся им часть улова.
Власть пастора на Острове росла по мере того, как он отращивал брюхо. Зато в церкви теперь во всякую погоду служили службу — по полному канону, как и положено. Раньше‑то смотри на море и гадай, придет ли с материка лодка, а не то пастор возьмет и пришлет вместо себя молоденького капеллана. Правда, новый пастор твердил: выходить в море по церковным праздникам, пускай даже в вёдро, — великий грех. Нильс Глёе считал, что тут он перегибает палку, однако же исправно высиживал службы, согласно кивая могучей головой.
