Весь день она ходила тише воды, ниже травы. А укладываясь, спрятала под сорочкой нож. Однако Нильс Глёе ее не тронул, он лег и тут же уснул.

На четвертую ночь он снова пошел на приступ. Она впилась ему в плечи ногтями, выставила колени, оскалилась. Но он придавил ее своим жарким тяжелым телом и пробился к ней. И она поразилась тому, что как ни сжимала она свое лоно, оно невольно раскрылось ему навстречу, обернулось колодцем и поглотило его. Она представила себе багровый ошметок, который увидела в то, первое утро. И укусила Нильса Глёе в шею. Ибо тело ее воспротивилось ее воле и не отвергло его.

Чуть погодя он влепил ей пощечину, молча отвернулся и захрапел.

На время он оставил ее в покое. Они даже не разговаривали. Хедевиг-Регице возилась на кухне, подавала на стол и вынашивала свою ненависть.

Ей часто вспоминался родительский дом, и воспоминания эти связывались у нее теперь с Хиртусом. Проходя мимо, она не упускала случая провести рукою по его вьющимся локонам.

Хиртус так и не смирился с тем, что его водворили на Острове. В нем взыграла надменность. За его почтительностью и послушанием все ж таки скрывалось пусть и бессознательное, но притворство.

Он глядел на себя в колодец и в серебряное зеркальце, привезенное Хедевиг-Регице из дому, и находил, что его отражение, даже с размытыми очертаниями, неверное, напоминает ангельский лик. Он мечтал повидать белый свет и встретиться с прочими ангелами. Он воспитывался в доме у пастора, прочел много книг и по части знаний превзошел учителя. Судьба к нему нынче неблагосклонна, но ведь это не навсегда!

Презирая отца за угрюмоватый нрав и медвежьи повадки, Хиртус уединялся в светелке, где совершенствовался в познаниях и предавался мечтам о своем блистательном будущем. Изредка он вспоминал Марианну, вторую по меньшинству сестру Хедевиг-Регице, которая собиралась уехать к тетке в столицу, а еще — молодого капеллана, что начитывал ему стихотворенья из светских книг. В сознании Хиртуса Марианна и капеллан сливались в единый образ. Они олицетворяли иной мир, где витают белые, нежные руки, где юноша сидит в тиши своего кабинета, а льющийся в окно лунный свет оборачивается то бледной и хрупкой светловолосой девушкой, то стройным молодым капелланом.

Что ему была Хедевиг-Регице? Она принадлежала миру отца, неотделимому от рыбьей слизи, раззявленных рыбьих ртов и вонючих, набычившихся детей.

Она же цеплялась за Хиртуса как за якорь спасения. Он был призван вызволить ее из водоворота нахлынувших мыслей и чувств. Ей тоже казалось, что он походит на юного ангела. Она наклонялась к нему, отводила в сторону золотистые кудри и целовала в ушко — как и много лет назад, когда он неожиданно появился у них в доме на правах нового братца. А поскольку тело ее желало любви, а душа не желала любить Нильса Глёе, она отдала свою любовь Хиртусу.

Она сама не понимала, что с ней творится. Нильс Глёе, бывало, отлучался на целый день. Хозяйство обременяло ее не слишком, ведь их всего трое. Никто не понуждал ее разделывать рыбу и чинить сети. Когда Хиртус приходил из школы домой и, вздыхая, удалялся в светелку, она шла за ним и стояла в дверях до тех пор, пока он не поворачивался и не спрашивал капризно, чего ей надобно.

А ей просто-напросто хотелось его утешить. Сказать, что уговорит она Нильса Глёе и тот даст ему денег, — пусть едет и повидает свет и найдет себе применение. Да нет же, она вовсе не это хотела сказать. Она нипочем его от себя не отпустит. Ей тоже опостылел Остров. Что если они уедут вдвоем? Уж она‑то сумеет о нем позаботиться.

Она делала к нему шаг-другой и говорила что‑то, путаясь, невпопад, а он нетерпеливо поводил головой — ему недосуг, его ждет работа.

Конечно-конечно, ему нужен покой. Сейчас она уйдет. Уже уходит. Нагнувшись, она гладила его по голове, и исчезала, и появлялась снова, на этот раз с кружкой сока или анисового настоя.

Когда же домой возвращался Нильс Глёе, она становилась чернее тучи. Молча подавала на стол и молча со стола убирала. Нильс Глёе смотрел на своего бледного, надменного сына, на свою неприветливую жену, у которой из‑под чепца выбивались рыжие кудри, и в нем закипала ярость. Он получил все, что хотел. Почему же тогда все не так, как он хочет? Он смотрел на часы с расписным циферблатом, на кровать с балдахином, и его разбирало желание изрубить часы и кровать на куски. Вместо этого он брал топор и рубил дрова, а потом ложился спать — спиной к Хедевиг-Регице. Но ведь, куда ни ткнись, весь дом напитан запахом ее тела, женского тела, что отдает раскаленными камнями и дымом. Он повертывался к ней и брал ее. И ее плоть раскрывалась и принимала его, полыхая ненавистью.

Я вижу Хедевиг-Регице на рассвете. Распущенные волосы волнами падают ей на плечи. Пальцы теребят тесьму юбки. Она загляделась на море. Серые волны, набегающие одна на другую, — сплошь в золотистых бликах. По небу плывут дымчато-розовые облака с золотой каемкой. Сквозь облака пробивается солнечный свет и снопами падает на воду. Хедевиг-Регице отбрасывает со лба кудри. Ее белые плечи покрыты золотистым пушком. Еще какой‑то миг стоит она недвижно, глядя на облака. А потом входит в дом, и дверь за нею захлопывается.

По весне Нильс Глёе снарядил свой парусник, загрузил его вяленой рыбой и отбыл на материк. Он намеревался сделать там кое-какие закупки и заодно обсудить с пастором, стоит ли Хиртусу продолжать учение. Нильс Глёе уразумел уже, что сын его на Острове не прижился, а коль скоро он рассчитывает заполучить новых наследников, то нечего его там и удерживать.

Оставшись дома наедине с Хиртусом, Хедевиг-Регице словно бы воспрянула ото сна. Теперь, когда его отъезд был делом почти решенным, Хиртус обходился с ней не в пример любезнее: как‑никак она столько лет нянчилась с ним и всегда за него заступалась.

На третий вечер после того, как Нильс Глёе уехал из дому, Хедевиг-Регице стала рыться в сундуке с приданым и обнаружила непочатую бутыль с бузинной наливкой, которую вручила ей на пристани Марен. Хедевиг-Регице поставила бутыль на стол, наполнила кубки и упросила Хиртуса сесть напротив. Они потягивали наливку и вспоминали былое. Хиртус обмолвился, что когда приедет в столицу, непременно повидается с молодым капелланом, что короткое время был под началом у ее отца.

«Ты прав, пора нам подумать и об отъезде», — встрепенулась Хедевиг-Регице и, протянув руку, накрыла его ладонь своею. Хиртус присмотрелся и увидел на ее руке золотистый пушок, и ему вдруг вспало на ум, что у такой женщины, как Хедевиг-Регице, верно, все тело поросло волосами. Мысль эта неприятно его поразила. Ладонь у Хедевиг-Регице была тяжелая, теплая, вдобавок та принялась играючи перебирать его пальцы.

«Ты здесь оставаться не хочешь, но и я здесь оставаться не могу, — сказала Хедевиг-Регице. Она сказала это чуть слышно, и все равно в ушах у нее звенел собственный голос. — Нам надо обдумать, куда бы уехать».

«Почему ты не можешь здесь оставаться? — спросил Хиртус, тихонько отнимая руку. — Тут ты сама себе хозяйка. У тебя еще будут дети, будет о ком заботиться».

«Дети… — пробормотала Хедевиг-Регице и хлебнула из кубка. Бледный лик Хиртуса в ореоле золотистых волос, казалось, озарял всю горницу. — Мой единственный ребенок — ты». Она улыбнулась ему и сжала его руку, до боли. Не выпуская ее, поднялась со скамьи, обошла стол и склонилась над ним. Потерлась о его руку щекой, поцеловала ее и стала его баюкать. «Хиртус, Хиртус, Хиртус, — напевала она, зарывшись лицом в его локоны. — Хиртус, ненаглядный мой ангел».

Перегнувшись, она прижалась к нему всем телом. Волосы ее, закрученные узлом на затылке, развились и водопадом обрушились ему на лицо. Затылок его вдавился в мягкую грудь, в ноздри ударил обжигающий запах женского тела. Он задыхался, глаза ему застила огненно-красная тьма. И он обмяк и было уже притулился к ней, но тут же выпрямился, отдернул руку и вскочил со скамьи. «Что это ты задумала? — сказал он, и голос его пресекся. — Ты свой выбор сделала. И я тут ни при чем».