Но что это? Из шести грудей (две напоминают большие оранжевые сливы, и обладательница их — Фёркарлова Лисбет), похоже, что‑то течет. Почтенные матроны подносят к носу пальцы и, понюхав, облизывают. По лицам их видно, что сомнений и быть не может. Это — желтоватое, сладко пахнущее материнское молоко.

Фогт подымается, разгибает поясницу, оправляет мантию. Теперь — его выход.

Вот так и вскрылось, что три немужние девицы из городка незадолго до того втайне ото всех разрешились от бремени. Обливаясь слезами, они признались, что выносили и принесли по младенцу, Фёркарлова Лисбет — последней. Но обвинять их в убийстве негоже. Все трое дружны еще со школьной скамьи, и хотя дружба их одно время было расстроилась, — а виной тому зависть и злоба, — беда снова свела их вместе. Рожали они в заброшенной овчарне на краю пустоши и при родах помогали друг дружке, а потом бегали туда вперемежку проведывать и кормить новорожденных.

В овчарню послали людей. Там обнаружили трех младенцев, крепеньких, складных, они лежали, закутанные в тряпье. «Это взамен тех, кого отняло у нас море», — сказала Петрина, незамужняя сестра капитана ополченцев Януса Гибера, и взяла один из сверточков на руки. Вместе с девицами она стала молить фогта о снисхождении. А так как дела было уже не поправить да и затрагивало оно людей уважаемых, решили его полюбовно, и все наказание свелось к тому, что с каждого семейства взыскали по копченому бараньему окороку.

Но кто же повинен в отцовстве?

Девиц поочередно потребовал к себе пастор, выходили они от него с размазанными по щекам слезами. Наконец, в дверях появился, сложив руки на животе, и сам пастор. Он призвал жену, попросил ее послать за фогтом, и они отправились втроем на Башенную Гору.

Йоханна завидела их еще в окно. Ее так и затрясло от волнения: с чего бы к ней пожаловали эти важные господа? После того как они изложили цель своего прихода, а она рассказала им все, что знала, они помешкали на пороге и посмотрели вниз, на берег. Парусник, что стоял на катках, ожидая починки, исчез. «Коли он смог проплавать на доске два дня и две ночи, — заметил фогт, — и за месяц обрюхатить трех девок, с него, паршивца, станется в одиночку спустить на воду прохудившийся парусник и дернуть на материк».

«Ну и что ты теперь станешь делать, Йоханночка? — спросила пасторша. — Ты ведь и без того нам должна. Как же ты проживешь? Нильс Глёе умел зарабатывать, умел и проматывать. Много ли он оставил, кроме своего дома?»

«Что‑нибудь мы да придумаем, — сказал фогт. — А то что это будет за город, где одни вдовы, безмужние да сироты».

Так трое детишек Нильса-Мартина предстали белому свету. Но вот загвоздка: старуха, носившая еду на маяк, упорно твердила, что плач доносился из дюн. Девицы же отпирались: они‑де и близко там не были. Ничего не поделаешь, пришлось фогту распорядиться, чтоб подозрительное место перекопали.

Разрыв один из песчаных холмов со стороны моря, нашли утопленника, — судя по всему, он пролежал там с год, не меньше. Правая нога у него была отрублена, не иначе как топором. Покопав, нашли и ногу, вернее, то, что от нее осталось, а рядом — вполне крепкие еще сапоги. Вдова покойного служителя маяка вмиг их признала. Это были те самые сапоги, что ее муж привез с материка незадолго до смерти, он еще говорил, что купил их задешево у моряка, уходившего в плаванье.

Как фогт ни рядил, дело это было из ряда вон выходящее и выше его понимания. Люди же рассудили по-своему: дескать, служитель злодейски убил и ограбил того моряка, ну а дух убитого явился и забрал назад свое добро.

А еще в дюнах нашли останки неведомой твари, вдобавок и недоносыша. Ноги у той твари срослись наподобие рыбьего хвоста, были у нее и зачатки крыльев, а под ними — не то лапки, не то ручки с когтистыми пальцами, по четыре на каждой. Лицо навроде бы человечье — нос, рот, глазницы, только глазницы зашторены кожистой пленочкой, словно бы тварь эта крепко спала.

Ее велено было зарыть поглубже, невзирая на мольбы учителя передать ему останки для изысканий. Утопленника же погребли вместе с сапогами в освященной земле в уголке кладбища, неподалеку от могилы служителя маяка, — вот бы кого выкопать да засадить в новую арестантскую, что помещалась теперь в западном крыле ратуши.

Но все эти напасти, более или менее личного свойства, все эти влюбленности, сердечные горести, непредвиденные смерти и нежданные дети, вкупе со многим другим, что я сейчас перечислю, — сварами из‑за скотины, которая не признавала имущественного права и паслась где придется; ссорами да раздорами из‑за межевки и дележа городской земли; тяжбами из‑за плавщины; судейским крючкотворством, коего честной народ уразуметь не в силах; назначением на Остров пошлинника, что положило предел полновластию фогта, но не умерило его притязаний; войнами, ибо, конечно же, и в ту пору велись войны, а оборачивались они тем, что Остров поставлял на солдатскую службу немало мужчин, на которых держалась вся семья и которые уже не возвращались, а если и возвращались, то безрукими, безногими, увечными, неспособными ни свободно передвигаться, ни тем более работать в полную силу, — так вот, все это померкло перед лицом обрушившегося на Остров небывалого бедствия.

Когда переселенцы ставили себе дома и тесали лодки, они посводили немало лесу. Свары сварами, а овцы и завезенные с материка коровы все равно паслись без присмотра, то же самое было и с чужой скотиной, которую пускали на Остров на летнюю пастьбу. Скот повытоптал луговины и сжевал на прибрежных холмах весь песчаный тростник и осоку. А там, где резали торф, и без того ничего не росло. Вдобавок три года кряду по весне над Островом бушевали бури, что налетали с северо-запада, и море начало подмывать облыселые береговые холмы.

Сперва думали: эка важность! Ветер упадет, и вода схлынет. Но однажды ночью море подмяло под себя крайнюю песчаную гряду и подступило к нижним домам, и люди стали раскидывать, не податься ли им вглубь Острова. Те, что поумнее, не мешкая перенесли дома подальше от берега. Тем же, кто так и не решился стронуться с насиженных мест, ненастным ноябрьским вечером пришлось второпях собирать свой скарб, — облепив холмы на южной, защищенной стороне Западной бухты, смотрели они всю ночь, как море одно за другим заглатывает их жилища.

С бурями нагрянул песок. Его намывало штормовое море и приносил ветер — с оголенного Северного мыса. Он облег поля, подобрался к ограде кладбища, замел сады. Пресное озеро съежилось и стало величиною с лужу. У последних рыбин, которых там выловили, тело было в большущих чирьях, глаза — в красных пятнах, а желудки растянуты до отказа и набиты песком.

Поначалу, стоило буре улечься, люди шли и разгребали песок. Чуть стихнет — все выходят с лопатами. Прокладывают тропки между домами, откапывают палисадники, могилы, хлебные делянки. Малые дети, и те тыкали в песок кулачонками, пробуя отыскать крыжовенный куст или какое другое растеньице, которое они помнили по прошлому лету. Разгребать‑то песок разгребали, да только куда его денешь? По ночам, когда задувал ветер, песок взвивался над Островом и, оседая, заново укладывался в грузные, гладкие холмы.

И люди сдались. Главное было — не пускать песок дальше порога и отгребать от дверей, чтоб выйти наружу, а там уже рыбаки кое‑как добирались до лодок, стоявших на приколе у южного берега. Главное — выжить. Море еще не оскудело рыбой, в тихую погоду можно было сплавать на материк, сбыть улов и сделать закупки. В летнюю пору Остров лежал на жгучем солнце белый, блескучий, а вкруг берега ворковали волны. Главное — выжить.

С песком свыклись. Женщины все так же стоят на берегу и глядят вслед уплывающим лодкам. Мужчины тяжело топают по дюнам, в заплечных мешках — рыба. Побирушки — старухи да сироты — ходят от дома к дому и христарадничают.

А теперь давайте‑ка посмотрим, что поделывает Йоханна. Честно говоря, я ее плохо вижу. Ее черты едва проступают сквозь этот песчаный застень, впрочем, Остров начало заносить песком, когда она уже вошла в года.