— Вы вдруг словно куда-то уходите, совершенно исчезаете. Я давно уже заметила у вас эту привычку. Так и хочется сказать вам: «Не исчезайте».

— Извините.

Алексис снова умолк. Он смотрел на ее тонкие губы с двумя насмешливыми складочками, возможно, она унаследовала их через маму-американку от какого-нибудь ирландского предка. Он спрашивал себя: заинтересовал ли его необычный рисунок ее губ как художника или просто в Женевьеве ему нравится все: и этот рот, и эти большие глаза. И тут же посмеялся над собой: надо же задаваться такими глупыми вопросами! А тем временем партнерша не сводила с него иронического взгляда. Заметив это, Алексис снова извинился.

— Опять то же самое. Когда я был маленьким, меня часто спрашивали: «Ты что, язык проглотил?»

Пластинка кончилась, и Женевьева объявила:

— А теперь очередь Фаншон.

— Вы думаете, она правильно поймет мое молчание? И потом, я плохой танцор.

— Напротив.

Танцуя с Фаншон, он не удержался и сказал:

— Вы не находите, что у Женевьевы временами такой невыносимо несчастный вид, точно она жертва? Похоже, ей нелегко живется.

— Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Как раз этим-то она и опасна. Она чуть было не свела с ума Батифоля, этого бедного дурачка. И самое ужасное, что мне же пришлось его утешать, буквально собирать по кусочкам.

Когда Фаншон делала шаг вперед, в разрезе юбки открывалось бедро. Не менее соблазнительным был ее рот — покрытые густо-красной помадой полные чувственные губы. В ней тоже была какая-то затаенная грусть и, пожалуй, даже горечь.

— Ни вы, ни ваша подруга, по-моему, не испытываете слишком большого уважения к своим мужьям.

— Я никогда не брошу Батифоля. Это мой ребенок.

Вскоре обеих женщин увели другие гости, и Алексис снова остался один. Как нередко случалось во время званых вечеров, он почувствовал, что на него внезапно нахлынула тоска. Он стоял в сторонке с бокалом в руке, в противоположном конце комнаты; в неярко освещенном уголке несколько человек полулежали на большом диване и казались издали одним клубком. Нина тоже была там, рядом с ней расположился футболист Кристиан Марманд.

— Что-то не похоже, чтобы вы очень веселились, старина, — сказал Тремюла, появившийся сзади.

— Извините, я раздумывал о своей работе.

— Картина?

— Нет. Роспись на декоративных тарелках. Надо же на что-то жить… Заказ, который мне давно уже пора сдавать. С вашего позволения, я хотел бы вернуться домой и закончить эту работу.

— Работать в первые часы нового года?!

— Лучшего просто не придумаешь, вы не находите?

— Я нахожу, что вы ведете себя неправильно. Всегда следует отдаваться любому занятию до конца. Работать так работать. А развлекаться, так развлекаться.

К ним подошла Женевьева.

— Опять вы беседуете вдвоем!

— Я как раз объяснял Шарлю, что хотел бы уйти. Мне нужно закончить срочную работу.

— Слышите эту мелодию? Она из фильма «Лаура»… Мне бы хотелось, чтобы она всегда ассоциировалась у вас с этими часами, ведь это наше время…

— Да, наше время… Это наводит меня на мысль о Кати. Сейчас она воспринимает жизнь как бы через нас. Но пройдет еще лет десять, и она заживет своей собственной жизнью. И так же как сегодня нам кажется, что мы участники пьесы, насыщенной увлекательными событиями, так в свое время она и ее сверстники станут опьяняться мыслью, будто они тоже играют первую роль в своей пьесе. И то, что с такой силой переживали вы, в лучшем случае послужит ей как декорация, как потускневший дальний план, к которому она повернется спиной, чтобы шагать в свете огней рампы вперед! Извините меня. Я немного выпил и сказал все это спьяну. Мне и в самом деле пора домой.

— А Нина?

Алексис сделал неопределенный жест. Женевьева отошла, и, пока она удалялась, художник перехватил взгляд, каким Тремюла проводил ее, — восторженный, беспокойный и ставший вдруг необычайно нежным. Решив не прощаться, Алексис пошел за пальто.

Отыскивая вещи, он почувствовал, что Женевьева снова стоит у него за спиной.

— Вы решили ускользнуть от меня? — шутливо спросила она.

Однако шутка прозвучала невесело. Женевьева проводила его до двери и почти шепотом добавила:

— Я не говорила вам, что мой муж серьезно болен? У него вконец расшатано сердце. Но он совершенно не умеет отдыхать. Я не помню, чтобы он спал более пяти часов в сутки.

— Если он мало спит, это еще не значит, что он болен. Я слышал, будто все деловые люди — те, кто занят крупным бизнесом, — не нуждаются в длительном сне. Как им такое удается — это их секрет. Я же, наоборот, все время сплю. Я сплю всю ночь, а потом, случается, вздремну еще и после обеда. Во время путешествий стоит мне только сесть в поезд или в машину, и я тут же засыпаю. Так что не приходится ждать от меня ничего путного.

— Значит, как я понимаю, вам просто-напросто хочется спать, бедный мой Алексис? В самом деле, уже три часа ночи. И все-таки уверяю вас, у моего мужа очень больное сердце.

Алексис хотел поцеловать Женевьеву на прощанье в щеку, как обычно, но она приблизила губы к его губам. Он настолько откровенно растерялся, что она сделала ему замечание:

— Какой же вы, однако, недотрога! Не забывайте, что я наполовину американка. У нас так принято прощаться.

Казалось, она почти сердится.

Выскользнув за дверь, Алексис с удовольствием отметил, что не встретился с портье: наверное, тот уже лег спать. Несмотря на новогоднюю ночь, на улице не было ни души. По-видимому, прошел дождь, так как тротуары и мостовые были мокрые, но холода не чувствовалось. Время от времени стремительно проносилась машина, и колеса, попадая в лужи, издавали звук, похожий на пощечину. Алексис шагал по широкому мрачному проспекту, ведущему от площади Этуаль в Семнадцатый округ. На это путешествие у него ушло больше часа. Дома он налил себе чашку растворимого кофе и в самом деле принялся за роспись тарелок. Иногда он с удовольствием предавался этому занятию — своего рода горькой усладе. Даже не хотелось отрываться. Но он обуздывал себя: «Хватит, довольно» — и делал передышку. За полчаса работа заметно продвинулась. Пожалуй, это было единственной отрадой в ту грустную ночь. Да еще поцелуй Женевьевы, даже если ее поцелуй был всего лишь знаком американской вежливости. Она сказала: «Не исчезайте». И правда, в этот вечер он не мог избавиться от своего обычного отсутствующего вида — даже соседство с такой красивой женщиной ничего не могло изменить, — а в конце концов и в самом деле исчез.

Алексиса стало клонить Ко сну, и он улегся в постель. Нина вернулась в семь утра.

Алексис часто говорил своим новым друзьям, что ему неловко постоянно бывать у них в гостях, не имея возможности принять их у себя. А между тем ему так хотелось бы показать им свои картины. Однако их двухкомнатная квартирка и в самом деле была слишком маленькой, захламленной и казалась нежилой. Кончилось тем, что Тремюла однажды сказал:

— У меня есть связи в Управлении недвижимым имуществом. Я займусь вами.

Где только у него не было связей!

Он нашел им нечто такое, на что они не могли и надеяться. Большая мастерская, две спальни и ванная в верхнем этаже старого дома на улице Жан-Ферранди, неподалеку от Шерш-Миди. Требовался лишь небольшой ремонт. Единственное неудобство заключалось в том, что договор о найме с ними заключать не стали. Фирма, выкупившая эту квартиру, постепенно приобретала весь дом с намерением снести его и построить здесь современное здание. Но до этого было еще очень далеко.

И вот художник впервые получил настоящую мастерскую. Он мог разложить свои принадлежности, развесить картины. Когда он раскупоривал бутылку скипидара, чтобы снять лак со старого полотна, резкий запах словно пробудил воспоминания детства. В Савойе мальчишкой он ходил ловить раков в ручье и поливал скипидаром мясо, привязанное к грузилам. Это было запрещено, но так поступали все. Говорили, что скипидар помогает запаху тухлого мяса быстрее распространяться в воде и привлекать раков. Он подумал, что воспоминание о радостных годах детства в новой мастерской — доброе предзнаменование.