Население Гонолулу, большого города с конной железной дорогой, чрезвычайно пестрое: тут и татуированные гавайцы, и американские торговцы, и китайские купцы. Страна прекрасна, природа также. Великолепная растительность напоминает таитянскую, но в ней нет той свежести и мощи. Тут тоже говорят на маорийском языке или, скорее, его диалекте; и туземцы понимали меня. Я чувствовал себя почти как на Таити, не так, как потом в Америке.

После месячного плавания мы прибыли в Сан-Франциско, в Калифорнию, на нашу вторую стоянку. Тут меня ждало первое письмо от Рарагю — оно было доставлено в английское консульство американским судном, нагруженным перламутром, которое ушло из Таити через несколько дней после нашего отъезда.

Вот содержание письма:

Jte Loti? Taata huero tave? Tave no te atemarara

peretant no te pahi auai «Rendeer».

(Лоти, носящему аксельбант английского

адмирала на пароходе «Rendeer»).

Е tau here iti е!

Е tau tiare noansa no te ahiahi e!

e mea roa te mauiui no tau mafatu

no te mea e aita hio auia oe.

E tau fetia taiao e!

te oto tia nei ratau mata

no te mea e aita hoi oe

amuri nsa tu!..

Ja ora na oe I te Atua mau.

Na to oe hoa iti

Rarahu.

О мой милый дружок!

О мой пахучий вечерний цветок!

Велика моя скорбь в сердце о том,

что я тебя не увижу!

О моя утренняя звезда,

мои глаза утопают в слезах оттого,

что ты больше не возвращаешься!..

Привет тебе во имя истинного Бога

христианской веры.

Твоя подруга

Рарагю.

Я написал Рарагю длинное письмо на правильном классическом языке Таити и поручил китоловному судну доставить его через королеву Помаре. Я уверял ее, что приеду в конце года, и просил уведомить об этом Таимагу и напомнить ей о ее обещании.

Это забавное воспоминание не имеет никакой связи с моим повествованием, кроме хронологической. Сцена происходила в китайском театре Сан-Франциско в полночь в мае 1873 года. Одетые соответственно обстоятельствам, мы с Вильямом с серьезными минами сели в партере. Кроме нас тут были одни китайцы — актеры, зрители, машинисты.

Дошли до самого трагического момента драмы, которой мы не понимали. На балконах дамы прятали за веерами свои маленькие миндалевидные глазки и гримасничали от волнения. Актеры, одетые в исторические костюмы, голосами придавленных кошек издавали невообразимое рычание, оркестр, состоящий из гонгов и гитар, гремел жуткими аккордами.

Ночь, лампы опущены, перед нами в партере ряд выбритых голов с забавными хвостами, оканчивающимися шелковыми косами. И тут нас посетила дьявольская мысль, отвечающая нашему настроению, — связать хвосты попарно и удрать! О Конфуций!..

Калифорния, Квадра, Ванкувер, русская Америка… одним словом, шесть месяцев путешествия и приключений, не имеющих ничего общего с моим повествованием. В этих странах чувствуешь себя ближе к Европе и отдаляешься от Океании. Мое пребывание на Таити казалось сном, в сравнении с которым действительность уже не представляла интереса. В сентябре стали поговаривать о возвращении в Европу через Австралию и Японию; беловолосый адмирал хотел пересечь Тихий океан в Северном полушарии, оставляя наш остров далеко в стороне. Я был бессилен что-то изменить и ужасно страдал.

Рарагю должна была написать мне несколько писем, но из-за наших передвижений вдоль американского побережья я не получил ни одного.

Прошло десять месяцев. «Rendeer» покинул Сан-Франциско 1 ноября и полным ходом шел к югу. Он уже два дня плыл в поясе штилей, который отделяет средние широты от тропиков. Еще вчера был мертвый штиль и серое небо, было холодно, солнце скрывалось за облачной завесой. А сегодня мы перешли тропик и все вокруг быстро изменилось — опять удивительно чистое небо, теплый ветер и синее море, полное летучих и золотых рыб.

Планы переменились, и мы возвращались в Европу через Южную Америку — через мыс Горн и Атлантический океан. Таити лежал на нашем пути, и адмирал решил там остановиться, конечно ненадолго, всего на несколько дней, а потом — прощай навек! Но какое счастье все-таки приехать, особенно, когда я уже не надеялся вернуться!

Облокотившись на сети, смотрел я на море. Старый судовой доктор подошел ко мне и, хлопнув тихонько по плечу, сказал:

— Ну, Лоти, я знаю, о чем вы мечтаете. Мы скоро приедем на ваш остров; и, судя по нашей скорости, можно подумать, что нас тянут ваши подруги с Таити.

— Без сомнения, доктор, — ответил я, — если бы они все принялись…

26 ноября 1873 год

В море. Вчера мы прошли острова Помоту. Сильный тропический ветер; небо облачное. В полдень впереди показалась земля (Таити). Джон увидел ее первым; еле заметную точку среди облаков — мыс Фааа. Через несколько минут обозначились утесы Моореа.

Сотнями выпрыгивают летучие рыбы. Очарованный остров близко… впечатление странное, непередаваемое…

А ветерок уже доносит с Таити аромат апельсиновых деревьев и цветущих гардений. Над островом нависли густые облака. Можно уже различить сквозь темную завесу зелень и кокосовые пальмы. Быстро минуем горы, и вот наконец коса Венеры, Фаре-уте и бухта Папеэте.

Я боялся разочарования, но вид Папеэте волшебен. На закате золотистый берег кажется издали раем.

В семь часов мы бросили якорь; никто не видел нашего прибытия. Уже ночью я сошел на землю. Я был опьянен ароматом ночного Таити и счастьем вновь увидеть эту землю.

Я пошел к дворцу. Дорога была пустынна; ее устилали бледно-желтые цветы и сухие листья бурао. Под деревьями стояла непроглядная тьма. Мало-помалу меня охватила беспричинная тревога — вся страна как будто вымерла.

Возле жилища Помаре молча сидели служанки. Что-то удержало на месте этих ленивиц, иначе они радостно выбежали бы нам навстречу. Однако они нарядились в белые туники и украсили головы цветами — значит, нас ждали.

Мое внимание привлекла одна молодая женщина, более изящная, чем другие, и я инстинктивно пошел к ней.

«Ах, Лоти!» — вскрикнула она, горячо сжимая меня в своих объятиях, и я встретил в темноте нежные щечки и свежие губки Рарагю.

Мы с Рарагю весь вечер гуляли по дорогам Папеэте и садам королевы — то ходили по аллеям, то падали в душистую траву. Это были волшебные часы, память о которых остается на всю жизнь. А между тем мы оба были печальны, несмотря на радость свидания, — мы чувствовали, что скоро расстанемся навсегда!

Рарагю изменилась; она казалась более слабой и мучалась от сухого, опасного кашля. На другой день, при свете, я увидел ее бледное, выразительное личико. Ей было около шестнадцати лет — почти ребенок, но в ней уже проявилось то, что в Европе называют словом distinction: в ее маленькой фигурке было что-то нежное и возвышенное. Казалось, лицо ее обрело неземную прелесть умирающих.

По ее неожиданной прихоти она была принята в число придворных служанок и настояла, чтоб ей позволили служить Ариитее, к свите которой теперь принадлежала, и госпожа ее искренне полюбила. В этой среде она почерпнула некоторые сведения о европейской жизни. Чтобы мне угодить, Рарагю училась английскому языку и неплохо знала его. Она говорила с легким, забавным акцентом, и странно было слышать из ее уст фразы на старом английском языке — я был удивлен, мне казалось, что это другая женщина.

Рука об руку вышли мы на главную улицу, прежде такую шумную и оживленную. Но в этот вечер там не было ни молодых женщин, ни развешенных на верандах венков. И было так пустынно, как будто после нашего отъезда на Таити дул печальный ветер.