«Отходить? Кто это говорит? В общем, правильно говорит. Пора отрываться!»

Да, он отходит, отходит, толчками посылая машину то вправо–назад, то влево–назад…

Все в порядке, отходит…

И в этот момент сотник неожиданно почувствовал, что сейчас, сию секунду его достанут.

Предчувствие?

Нет, уверенность! Все, везение кончилось! Баста, карапузики, отплясала свадьба!

Это отчетливое ощущение конца пробежало мурашками по спине, но он не успел толком удивиться ему. Некогда было удивляться. Сотник кожей почувствовал, как «Верный» словно напоролся на что–то, танк толкнуло, повело вбок, закружило, а потом шарахнуло сверху гигантским железным молотом так, что в ушах зазвенело. До дыма перед глазами, до спазма в желудке, до теплого, соленого вкуса крови во рту…

Ясная картина боя, транслирующаяся на экран забрала через многочисленные дубли оптики, смешалась, спуталась и затуманилась. «Верный», машинка хорошая, еще двигался, еще вздрагивал, тянулся куда–то, но это была уже агония, ясно чувствовал Женька.

С болью чувствовал, как будто броня машины действительно стала его второй кожей. «Да что броня — нет больше брони — разбитая скорлупа, вытекающее яйцо!»

Перед глазами горел и пульсировал сигнал «00», приказ к немедленному катапультированию. Последний сигнал, последняя попытка «Верного» спасти хозяев. Потом на экране возник третий ноль, а это уже автоматическое катапультирование, рассчитанное на раненых и контуженных, отметил Осин.

Конечно, в действительности все это длилось мгновения, не больше, такое не могло длиться долго, понимал он. Но Женька навсегда запомнил, как в это же время успел неторопливо и рассудительно удивиться — почему машина посчитала его раненым и контуженным? С какого перепуга? Он ведь жив, он видит, он даже чувствует, как смыкается вокруг него «кокон»! Он чувствует, как «кокон» (капсула–катапульта) срабатывает сильным, беспощадным рывком, как выстреливается из покореженного танка с максимальным стартовым ускорением…

Жесткий, хлесткий удар — и красные мухи перед глазами! Словно его, как ту же муху, прихлопнула огромная мухобойка…

«Сначала молотом, потом мухобойкой — смешно…»

А потом он потерял сознание. Видимо, уже в воздухе. Перед глазами поплыла бесконечная решетка, что–то ячеистое, серо–туманное, квадратно–разлинованное, как шахматная доска. Он смотрел все–таки, смотрел даже без сознания, хотя больше не пытался понять увиденное. Он вообще ничего не понимал и не хотел…

* * *

Сотник пришел в себя уже на земле. Очнулся сразу и полностью. Открыл глаза и все вспомнил, как на кнопку нажал. Бой, «лапти», «Верный», перевернувшийся «батыр» Самойленко…

Вот только воспоминания были какими–то блеклыми, словно без цвета, вкуса и запаха.

Машинально, как будто исполняя скучную обязанность, сотник проверил информацию на забрале гермошлема. Индивидуальная броня танкистов легче пехотной, зато система контроля куда совершеннее. Он сразу выделил две самых важных вещи: во–первых, его броня не повреждена, во–вторых, он тоже цел–невредим и даже не ранен.

Порадовался про себя, но тоже как будто машинально, вскользь, потому что так полагается. Чувствовал сам, мозги оцепенели, словно заморозились…

Только мозги?

Женька нерешительно попробовал пошевелиться и понял, что двигается свободно. Приподнял голову над раскрывшимся «коконом», огляделся. Капсула–катапульта выстрелила его по максимуму, сразу за несколько километров от поля боя. Вокруг никого — ни их, ни наших — вообще никого… Первое — хорошо, второе — хуже, но ничего страшного… Найдет!

«Только почему мир вокруг черно–белый? С каких это пор он стал черно–белым?»

Женька несколько раз с силой встряхнул головой.

Отпускало все–таки… Мысленное оцепенение проходило. Голова оттаивала. Постепенно возвращались и звуки, и запахи, и цвета… Медленно так, неспешно…

«Последствия катапультирования? Хорошо стреляет «кокон», крепко стреляет! Чувствуешь себя, как раздавленный жабохвост, по которому прокатилась гравиподушка танка…»

Осин помнил, на тактико–полевых в военном училище они постоянно натыкались на этих неуклюжих зверьков, похожих на пучеглазых жаб с крепкими рачьими панцирями и длинными змеиными хвостами. Зверюги величиной с кошку, довольно страшные на вид, но безобидные и медлительные до смешного.

На полигоне жабохвосты собирались в углублениях танковых трасс греться на солнышке рядом с лужами, а потом так и оставались там, расплющенные маневрирующей техникой. По первому году он сильно жалел нелепых зверьков с огромными, почти осмысленными глазами, пока не научился не обращать внимания. К этому тоже привыкаешь — на многое не обращать внимания…

Зацепившись за что–то, Женька долго не мог выбраться из развалившихся лепестков «кокона». Дернулся с силой, освободился, наконец, и с облегчением выругался.

Собственный голос прозвучал хрипло и сдавленно, словно бы проскрипел. Глотать было больно, а он даже не заметил, как и когда запеклось горло. И на губах — вяжущий привкус крови…

Вокруг было тихо, показалось ему. После горячки боя — тихо, спокойно и абсолютно безлюдно. Канонада привычно гудела где–то за холмами, проблескивали импульсные вспышки крупных калибров, у горизонта туманом клубилась далекая стена гари, а здесь по чистому голубому небу плыли остатки дымовых нитей, едва уловимые, словно осенняя паутина. Почти покой, своего рода военная тишина…

Женька пнул бронесапогом остатки капсулы, сел рядом, прямо на хрустящую, обожженную землю и вдруг почувствовал, как его словно бы окатило приятной горячей волной. И кровь побежала быстрее, и звуки стали отчетливее, и захотелось двигаться, говорить, спеть что–то, в конце концов!

Он счастлив! Именно счастлив, по–другому не скажешь! Когда каждая клеточка тела словно вибрирует и щебечет от радости: ты живой, ты выбрался, ты жег вражеские танки, утюжил пехоту, сделал все, что мог и умел, может, больше, чем мог, но при этом ты выбрался и остался в живых…

Осин знал, что это только первое ощущение, яркая вспышка после пережитого. Потом навалится усталость от боя, потом прибавится глухое, мрачное чувство одиночества и режущая ненависть к любым громким звукам. Потом (даст Бог!) он будет молча пить водку и вспоминать погибших товарищей — смешливого голубоглазого и до улыбки краснощекого Васю Косатого, обстоятельного, как все «мехи», Серегу Прончика, хмурого, упрямого и немолодого Петра Самойленко, ребят из его экипажа. Похоже, никому не удалось катапультироваться, из двух экипажей — только он один…

Но сначала — счастье! Веселое, безудержное, эгоистичное ликование физиологии. Ты молод, силен, тебе всего лишь двадцать три года, ты в очередной раз выскользнул из холодных лап Костлявой Старухи и собираешься прожить чуть меньше вечности…

Если откровенно, ему порой приходило в голову, что он не умрет, потому что этого просто не может быть. Кто угодно, только не он, с кем угодно, только не с ним! Видел, конечно, смерть рядом, близко, вот–вот, но все равно в нее как–то не верилось, что ли, честно сознавался он сам себе. Два небольших ожога за три года войны — вот и все ранения. Он — умный, лихой, везучий, он — самый молодой командир роты в бригаде, почти полный георгиевский кавалер.

И поэтому с ним ничего не может случиться!

* * *

Прихватив из развалин «кокона» облегченный вариант «калаша» и бэк–аварийку, Женька еще раз глянул на экран навигатора и бодро зашагал на юго–восток, где рассчитывал встретить своих.

Броня у танкистов легкая и удобная, но один существенный недостаток в ней все–таки есть: гравидвижители настолько миниатюрные, что почти никакие. Про аккумуляторы вообще говорить не приходится, автономный запас энергии в танкистской броне — кот наплакал над миской сметаны. Конструкторы посчитали, что основное она должна получать от установки машины, как–то упустив из вида, что машины иногда прекращают существование раньше танкистов. Поэтому о долгих планирующих прыжках, как в пехотной броне, лучше сразу забыть. Заряда в таком режиме хватит на три–четыре часа, потом каюк всей системе, знал сотник по собственному опыту. Еще не факт, что он за три–четыре часа найдет своих.