Белая, слепящая вспышка и сразу, через долю секунды, следующая, багровая! Словно бы лохматый, набухший гриб взрыва не выдерживал собственной ненависти. Это детонируют боезапас десанта и топливо, и, значит, еще двенадцать солдат строем отправляются рапортовать о прибытии Петру–апостолу перед вратами загробного мира…

Тесное небо. Наполненное, как стоянка перед супермаркетом в день распродажи. Неповоротливые, раскоряченные «гробы», булыжники «утюгов», уже катапультировавшаяся пехота, рассыпавшаяся в синеве темными бородавчатыми пятнами. Вспышки, искры, разрывы, вездесущее серебристое мерцание, жирные клубы дымов. Неподалеку, я вижу, загорелся еще один «утюг», но успел раскрыться, десантники отстреливаются от него прямо через огонь…

Конфедераты — молодцы все–таки! Жалеют людей, их пояса защиты сплошь автоматизированы. Последнее время это стало особенно заметно, их хитрые системы не берут никакие перекодировщики. Нашим военспецам до них, как барану до толкования Библии…

А кричали — дикие, дикие, лаптем щи хлебают, портянками самогон занюхивают…

Я вижу, кто–то из бронедесанта наткнулся прямо на «гайку», и та плющит его настолько быстро и неуловимо, что глаз не успевает уследить за превращением брони в изначальную форму заводского проката. А вот снижающихся солдат нащупывает невидимый палец лазера, вспыхивает одна броня, вторая, третья… Лазерные лучи–импульсы почти не видны, и факелы в небе вспыхивают как будто сами собой. Я замечаю, высоко на головой «дальнобои» подшибли сам «гроб», и тот дергается, судорожно пытается задрать тупорылый нос и все равно сваливается к земле, кренясь набок.

Тоже горит, все больше и больше горит… Чему там гореть, казалось бы?

Даже не прислушиваясь, я впитываю через наушники беспорядочную многоголосицу высадки:

— «Ромашка–4», «Ромашка–4!» Слева на три часа!

— Ох, твою душу!..

— Да слева же, говорю!

— Да чтоб тебя!

— «Лютик–5», за спиной «акула», оглядывайся!

— Чего говоришь?

— Ничего не говорю! Спи спокойно, друг…

— Ты, с–сука!..

— Кто?!

— Да не ты, чтоб тебя! Боеголовка эта! «Ох, мама–мамочка, куда ж мы попали!»

Эта мысль даже не мелькает, не крутится, а словно бы отпечатывается в мозгу, пульсируя, как сигнальная лампочка…

Я не успеваю увидеть, удалось ли пилоту выровнять и поднять «гроб», не успеваю заметить, что случилось с «Лютиком–5», даже не успеваю сообразить, чей это позывной. Взрывная волна, докатившаяся невесть откуда, неожиданно бросает в сторону мою броню, и я чудом, в последнее мгновение, огибаю плывущую воронку «гайки».

«Ох, мамочка, твою мать!..»

Нет, для пехотинца, планирующего в броне, небесные «гайки» не особо страшны, как правило, успеваешь заметить раньше, чем вляпаешься. Но если на нее наткнутся «утюг» или «гроб»…

А я–то раскатал губу до колен, что мы идем вторым эшелоном прорыва. Не похоже, чтоб здесь до нас кто–то прорывался, слишком плотный заградительный огонь, соображаю я. Скорее всего, командование решило атаковать укрепрайоны планеты по принципу последовательных ударов, отсюда задержка на орбите. То–то экран гермошлема как будто взбесился. Слишком много целей, слишком много опасностей, сплошная красная рябь по экрану.

Ну ее к черту, эту орлиную радость — щелкать клювом в положении выше всех! К земле, к земле… Именно она, почва–мать, заступница многострадальной пехоты, всегда предложит своим воинственным чадам какой–нибудь овражек, ямочку или уютную маленькую могилку…

Окончательно придя в себя после кувырков катапультирования и снижения, я рванул вниз быстрой защитной спиралью, сбивающей вражеские прицелы. В бою, как и в жизни, лучше непрерывно двигаться. В конце концов, любая остановка привязывает тебя к некой системе координат, по которой вольная особь вычисляется на раз–два–три и перестает быть вольной…

Нельзя ни к чему привязываться! Лучше всего—не привязываться! Ни к чему и ни к кому! — мелькает не слишком оригинальная мысль.

Снижаясь, я вижу — в стороне высаживают подразделение МП–танков. Почти высадили. Их «танкеры» больше наших «гробов», два из них уже чадят на земле, огромные, словно киты, выброшенные на берег с вывороченными внутренностями. И сами танки тоже горят, многие уже оплыли бесформенными, безразмерными грудами, но остальные движутся и стреляют. Досталось ребятам–танкистам…

«Вот всегда у нас все через жопу колом!» — ругнулся я. Сначала — танки, потом — пехоту, хотя по всем тактическим установкам военной науки должно быть наоборот. Именно пеший десант должен расчищать плацдарм для высадки техники.

Нет, я, как пехота, не против, преждевременная высадка танков наверняка существенно отвлекла вражеский огонь от наших подразделений. В конце концов, любая «акула» предпочтет большой МП–танк маленькой точке индивидуальной брони, да и «дальнобои» в первую очередь выбивают самые крупные цели. Уж потом начинают тратить энергию импульсов на пехотные бородавки.

Но где порядок? Где стратегия, господа генералы? Где хваленая тактика десантирования, за которую в академиях платят немалые оклады плюс пайковые?

Планета Казачок. 6 ноября 2189 г.

Окрестности 4–го укрепрайона.

04 часа 02 минуты.

Удар о землю я почти не почувствовал, было не до того. Это наверху казалось светло и почти что солнечно, а здесь, на земле, — непроглядная хмарь. Судя по времени, рассвет должен уже начаться, но это чисто теоретически.

Вокруг все горело и плавилось. Густо горело и с удовольствием плавилось. Видимо, наши орбитальные бомбардировщики все–таки прошлись над поверхностью со своими мегатонными зажигалками, и случилось это совсем недавно, видел я. Горел стелющийся, разлапистый лес, горела вода какого–то заболоченного озерка и горела сама земля, обильно сдобренная соответствующими реактивами. Тяжелый, свинцовый, химический дым стелился вокруг слоями, не уступая по плотности кладке бетонных блоков. Потом поднимался к небу, но даже и не думал рассеиваться, а становился почему–то черным. Видимо, в зажигалки напихали какую–нибудь новую очередную дрянь из области химдостижений военпрома.

Такой кромешный пожар — это очень плохо. Совсем никуда не годится. При таких квадратно–гнездовых очагах тепловой сканер брони принципиально отказывается работать, лазерно–волновое наведение показывает полную ахинею вроде расписания дней ангела высшего комсостава, а от звуковых эхолотов в любом крупном боестолкновении мало толка, слишком большие искажения полей вокруг.

Словом, на земле я сразу почувствовал себя как слепой, заблудившийся ночью в дремучем лесу. Не слишком приятное ощущение. Беспомощное. Обычно в таких случаях помогает корректировка сверху, но что–то я до сих пор не наблюдал ни одного пеленга от трех батальонных станций слежения. Еще не факт, что наши «эсэски» до сих пор здравствуют над заданным для атаки квадратом. Дважды не факт — во–первых, что системы наведения целы, во–вторых, что их сбросили именно над нами, а не где–нибудь за пятьсот–тысячу километров, наводить тень на случайный плетень. А что, такое тоже случалось…

Единственный плюс ситуации — сканеры противника в таком же недоумении, значит, под прикрытием пожара можно собрать уцелевших десантников и начинать движение по компасу. За неимением других ориентиров.

— «Ромашки», «Ромашки», я — «Ромашка–1», кто меня слышит?! — объявил я по взводной связи.

Все–таки неплохая идея — разделить линии связи повзводно, поротно и побатальонно. От наших бравых офицеров–воспитателей все равно никакого толка, наверняка сейчас переживают высадку задним числом, если, конечно, добрались до земли… Даже хорошо, что молчит ротная и батальонная связь. Со своим взводом я как–нибудь сам управлюсь, без дурацких приказов ополоумевших от собственной лихости отцов–командиров. Плавали — знаем, стреляли — падали…

— «Ромашка–1», я — «Второй», слышу тебя! — немедленно отозвался Вадик Кривой.

Похоже, где–то совсем рядом.

— Я — «Ромашка–12», слышу… Я — «Седьмой», на связи… «Четырнадцатый» — на связи… «Двадцать девятый» — слушает… — посыпались рапорты.