— А может, нам еще к попу обратиться? — продолжал Селиванов добивать майора.

Но Андрейченко молчал, поджав губы, — не поддавался на провокацию…

Заместитель у Селиванова был толковый — свой, березовский парень. После службы в армии два года отработал на заводе, а затем с «отличием» закончил Высшую школу милиции. Дисциплинированный, аккуратный, если брался — обязательно доводил дело до конца. Двое детей. Селиванов даже опасался, как бы Андрейченку не забрали куда-нибудь в управление на повышение. «При умном заместителе любой дурак начальником может быть» — это правило Селиванов усвоил еще в молодости.

Помолчали.

— Ладно, пусть будет по-твоему, — сказал наконец Селиванов. — Сейчас по вертушке Сергееву звякнем. Послушаем, что он скажет.

Набрав номер на диске черного служебного телефона, Селиванов добродушным голосом, каким ни разу не разговаривал с подчиненными, заговорил в трубку:

— Александр Евдокимович, это Селиванов вас беспокоит. У нас тут в Березове такая каша заварилась. Хочу посоветоваться с вами, что делать… Короче говоря, у меня на столе лежит пока не зарегистрированный акт. Чтобы много не говорить, я вам лучше его зачитаю. Значит, так, слушайте.

Ровным голосом Селиванов начал читать текст, будто молитву. Потом замолчал, ожидая реакции начальства. Не дождавшись, передохнул и тихо спросил:

— Так что вы скажете, Александр Евдокимович?

Очевидно, начальство что-то ответило, потому что лицо Селиванова стало бледнеть, вытягиваться, перекашиваться — так бывает в неисправном телевизоре или кривом зеркале… Минуты через две Селиванов осторожно, словно хрустальную, положил черную трубку на рычажки телефонного аппарата и задумался, не сводя глаз с трубки, будто напряженно ожидая — не послышится ли из нее еще что-нибудь…

— Ну, что он сказал? — тихо спросил Андрейченко.

— Послал нас обоих… — так же тихо ответил Селиванов.

— Куда?

— Сними штаны и увидишь…

Оба снова замолчали. Потом словно вдруг постаревший и уставший Селиванов выдавил из себя как-то безразлично:

— Вы меня все-таки живым в могилу загоните… Ладно, пусть будет по-твоему. Как говорят, или грудь в крестах, или голова в кустах… Звони в горком, в комитет госбезопасности — куда хочешь. Составляй акты, регистрируй. Будем разбираться своими силами. Мне нечего терять — все равно через год на пенсию. Но учти — если что, все на тебя посыплется, стрелочника всегда найдут…

Журналист сельхозотдела березовской объединенной газеты «За светлую жизнь в коммунизме» Грушкавец Илья Павлович лежал на узкой железной кровати в комнате заводского общежития не раздеваясь и бездумно-неподвижно смотрел в потолок.

В соседней комнате во всю гремел магнитофон, слышны были ритмичные удары — дзуг-дзуг-дзуг — будто кулаком по стене. За тонкой белой дверью комнаты Грушкавца, в коридоре, кто-то громко хохотал, вперемешку со смехом и топотом слышен был девичий визг…

Илья Павлович, уставший до чертиков, только что вернулся из командировки, куда выезжал по жалобе пионеров одного колхоза, в которой говорилось о гибели рыбы в отравленном озере. Илья Павлович смотрел на белый потолок, а видел перед собой заведующего свинофермой: в кирзовых сапогах, небритого, в ватнике, с негнущимися толстыми корявыми пальцами, чем тот сильно напоминал Илье Павловичу своего отца, — стоял заведующий около свинофермы, недалеко от которой была разлита огромная вонючая черная лужа, и жаловался корреспонденту:

«Ну, родненький ты мой, а куда же мне эту жижу вонючую девать? Ну нет у нас машин, не надеялись мы на это. Я тебе по-человечески признаюсь, мы всегда так делали, и не скоро по-другому будет. Потому и поставили ферму на берегу озера. Да ты сам посмотри, во всем Березовском районе так делают — либо возле озера коровники и свинофермы стоят, либо — на берегу реки… А чтобы глаза не мозолить — так и трубы прокладывают в земле, чтобы все самотеком сходило… Это ведь система такая, родненький ты мой, этого же только пионеры не понимают. А я тут при чем? Что мне теперь делать прикажешь: свиней не поить, забастовать?.. Да пусть оно все пропадом пропадает, за эту несчастную сотню с меня только шкуру дерут, сверху — начальство, снизу — свинарки… А теперь вот еще и ты через газету на весь район прославишь…»

Если бы заведующий был жулик, тогда бы уж Илья Павлович давно сидел за столом и, покусывая губы, строчил бы гневное повествование о том, как бюрократы, лодыри и всякая прочая нечисть мешают строить светлую жизнь… Но все было не так. Понимал Илья Павлович, что старый колхозник не виноват. Ну, настрочит он, Илья, критический очерк, снимут старика с работы и поставят нового. Однако ферму ни закрывать, ни ломать не будут, и без того уже в магазинах мяса нет — одни свиные головы лежат, зубы оскалив…

О чем же и как писать?

Хочешь не хочешь, а завтра утром на стол редактора нужно положить статью, которую еще вчера запланировали на первую полосу под новой рубрикой «За культуру производства». Ради этой рубрики Грушкавца и погнали в командировку. Из-за нее надо было подниматься, садиться за стол, закладывать в машинку лист бумаги да стучать потихоньку. Однако кого критиковать? Заведующего свинофермой, с которым Грушкавец расстался по-человечески? Председателя колхоза, того самого колхоза, который и без того в долгах по уши?.. А может, пройтись по сельхозуправлению, которое и навязало колхозу эту ферму? Да не осмелится, видимо, редактор напечатать такой материал. Потому что говорят, будто бы председатель сельхозуправления женат на двоюродной сестре первого секретаря райкома… Как все переплелось в этой березовской жизни!.. Значит — опять валить на стрелочников?..

Снова вспомнились слова старика: «Это же система, родненький ты мой, этого же только пионеры не понимают…» Была в этих словах горькая правда, которую Грушкавец до конца, может, и не осмыслил, но нутром ощущал.

И думалось уже не столько о свиноферме, о жалобе пионеров, о будущей статье, сколько в целом об устройстве общества, с чем не раз уже приходилось сталкиваться Грушкавцу: и во время учебы на журфаке, и в райкоме, и в очередных командировках он слышал — на остановках, в автобусах, в деревенских хатах, на колхозных дворах — всюду люди говорили горькие слова о неписаных законах, от которых человеку жизни нет. Словно кто-то невидимый так распланировал жизнь, чтобы человек с детства, как только на ноги встал, до глубокой старости чувствовал себя виноватым, чтобы радости в жизни не знал, чтобы жил с таким ощущением, будто век с протянутой рукой ходит. Ну почему, скажите, почему так получается, что всю сознательную жизнь человек вынужден с кем-то бороться, что-то доказывать, то — такому же несчастному и обиженному, как и он сам, то — власть имущему начальству, которое в свою очередь клюет еще большее начальство?.. А в последние десятилетия, когда всех врагов народа нашли и с ними расправились, когда уже и воевать, кажется, не с кем, кинулись исправлять самое мать-природу… И деньги нашлись, к тому же немалые. Словно и забот других нету. И вот уже новые беды посыпались на людей. Поосушали болота под Березовом, воды в колодцах не стало, хоть ты на машинах ее теперь привози, яблони сохнут, не растет ничего на земле… И чем отчаяннее человек бросается из стороны в сторону, чем больше он воюет, тем тяжелее ему.

И эта чернобыльская беда, как глас божий, словно предупреждает: гляди, человек, не остановишься, и не такое с тобой будет!..

Что же это за система такая? И кто тот невидимый правитель этой системы?..