«Сентябрь… Любовь Дмитриевна уже опять как бы ничего не проявляла. В октябре начались новые приступы отчаянья…»
«К ноябрю началось явное мое колдовство, ибо я вызывал двойников…»
«…Толпой… я увлечен на обожанье красоты…»
«Я встретил ее здесь, и ее земной образ, совершенно ничем не дисгармонирующий с неземным, вызвал во мне ту бурю торжества, которая заставила меня признать, что ее легкая тень пронесла свои благие исцеления моей душе, полной зла и близкой к могиле».
«Ее образ, представший передо мной в том окружении, которое я признавал имеющим значение не случайное, вызвал во мне, вероятно, не только торжество пророчественное, но и человеческую влюбленность, которую я, может быть, проявил в каком-нибудь слове или взгляде, очевидно вызвавшем новое проявление ее суровости».
«Тут же закаты брезжат видениями, исторгающими слезы, огонь и песню, но кто-то нашептывает, что я вернусь некогда на то же поле другим — потухшим, измененным злыми законами времени, с песней наудачу (т. е. поэтом и человеком, а не провидцем и обладателем тайны)».
Блок прекрасно ориентируется среди идей Оригена, Соловьева, Платона: они вселяют в него веру, которую он подолгу обсуждает с матерью, понимавшей его как никто. В конце лета, исполненного любви и поэзии, они вместе возвращаются в Петербург. В поезде встречают отца Сергея Соловьева, Михаила Сергеевича, которому Александра Андреевна посылала стихи сына. От него-то Блок и услышал, что его стихи произвели необыкновенное впечатление на Бориса Бугаева, молодого московского поэта и друга Сергея.
Глава V
Сын известного ученого, декана физико-математического факультета, жил в Москве; здесь он родился в 1880 году (они с Блоком были ровесниками). Начиная с 1897 года он знал, что в Петербурге у его друга и соседа по дому Сережи Соловьева есть двоюродный брат, который пишет стихи. Ему также было известно, что этот юноша без ума от Шекспира и мечтает о сцене. О Блоке ему рассказала Ольга Соловьева — женщина замечательная, художница, музыкантша, переводчица Рескина и Уайльда. Благодаря ей он также познакомился с поэзией Малларме и Верлена. И у нее в доме он встретил, незадолго до его кончины, Владимира Соловьева. Ольга Михайловна постоянно переписывалась с Зинаидой Гиппиус. В ее салоне были восторженно приняты первые стихи Брюсова и Бальмонта; каждая книга Мережковского становилась событием и вызывала горячие споры.
Бугаева ввел в этот салон его друг Сергей, которому в ту пору исполнилось двенадцать. Здесь ему открылся новый мир. Здесь читали Бена Джонсона и Ницше; о Пушкине и Тютчеве говорили так, как нигде в России.
Когда в 1922 году Андрей Белый опубликует свои замечательные воспоминания о Блоке, 1899–1901 годы он назовет годами «зорь».
«…До 1898 года дул северный ветер под сереньким небом. „Под северным небом“ — заглавие книги Бальмонта; оно — отражает кончавшийся девятнадцатый век; в 1898 году — подул иной ветер; почувствовали столкновенье ветров: северного и южного; и при смешенье ветров образовались туманы: туманы сознания. В 1900–1901 годах очистилась атмосфера; под южным ласкающим небом начала XX века увидели мы все предметы иными…»
Первый томик стихов Белого назывался «Золото в лазури». «Будем как солнце!» — писал Бальмонт, а у Блока: «И — зори, зори, зори».
Шопенгауэр и Ибсен уже вызывали ожесточенный протест. Молодые поэты — Сергей Соловьев и Андрей Белый — «переживали… разрыв времени… в естественных перемещениях сознания». «И подступал Достоевский — все ближе», а «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше становилось новым Евангелием.
«И старое отделилось от нового», словно вода и земная твердь при сотворении мира. Все предстояло воссоздавать заново, «пессимизм стал трагизмом», а «времена сократического человека прошли».
Новых людей, тех, что узнавали друг друга с первого взгляда, а иной раз «тяготели друг к другу» даже не будучи знакомы, в Москве больше, чем в Петербурге. Эти «братья зари» прозревали знаки, предвосхищавшие Свет, и в крупных событиях, потрясавших мир, и в мелочах повседневности. Словно в «безмолвие» уходящего века вторглись «поступи» века нового. «Созерцание переходит в горячку искания», а символ «Жены, облеченной в Солнце», сочетается с практической мудростью гностиков.
В 1901 году узкая тропинка, ведущая на кладбище, где был похоронен Владимир Соловьев, становится для Сергея и Андрея Белого дорогой к «Чистилищу» и «Вдохновению», а Мировая Душа ищет своего воплощения в одной из бесчисленных московских барышень. То один, то другой надевает крылатку любимого философа; и оба бродят по заснеженным улицам, натыкаясь на призрак Соловьева. Они искали его следы и в Дедове, имении Сережиных родителей, где жива была память о покойном. Ольга Михайловна и Михаил Сергеевич Соловьевы поощряли молодых людей. Для Бугаева, студента-математика, выбрали псевдоним «Андрей Белый», дабы не запятнать почтенное имя его отца-декана.
В ту пору Блок был «единственным выразителем наших дум: дум священных годов», — позднее напишет Белый. Блок жил в десяти километрах от Дедова и ни о чем не подозревал.
В 1901 году Белый делает свои первые шаг и в литературных кругах Москвы и Петербурга; он встречается с Мережковским, Гиппиус, Брюсовым и Бальмонтом. Вокруг Сергея Соловьева и Андрея Белого образовался кружок «аргонавтов». Для его участников символизм был не просто литературной школой, а образом мысли и самой жизни. К несчастью, среди них не нашлось истинного таланта, крупного поэта: то были скорее теоретики, пылкие ораторы, очертя голову бросавшиеся в яростные споры.
Летом 1901 года, исполненным идей и борьбы, Белый получил очень важное письмо от Сергея Соловьева, проводившего каникулы в родительском имении: он возобновил знакомство с Александром Блоком, своим двоюродным братом; как и они, тот увлечен Соловьевым, «совершенно конкретно относится к теме Софии Премудрости», видит в Ней близкую, любимую женщину; в нем, как и в них, есть «религиозно-мистическое электричество».
Для Белого это письмо стало событием. И когда осенью Сергей приехал в Москву, Белый вырвал у него с десяток блоковских стихов. Все, что «аргонавты» чувствовали, но не умели выразить, все, чем была напитана «розово-золотая… атмосфера эпохи», — все вычитал он в этих строчках! Все запечатлел Блок в своих стихах. Он нашел свою «темного хаоса светлую дочь»[9] и звал их вместе с ним преклонить перед нею колени.
Для Блока она действительно была живой — и с недавних пор его невестой. «Стихи о Прекрасной Даме» (их больше восьмисот) еще не все были опубликованы. Но, как и желал Блок, они читаются как личный дневник: вот она на берегу озера, у окна, на углу улицы. Ее красота, чистота, гордость уже знакомы читателям. Но кто она? На следующий год Сергей Соловьев раскроет тайну «аргонавтам»: это Любовь Дмитриевна, дочь Менделеева, прекрасная недотрога. Участники «секты» немедленно завладеют ею: «Она среди нас!» — возопят они. Но Блок слишком поглощен любовью и творчеством, чтобы принимать всерьез «секту», наставником которой он невольно стал.
Начало 1903 года ознаменовалось трагедией. Михаил Сергеевич Соловьев, тонкий и чуткий человек, который поощрял «аргонавтов» и первым познакомил их с поэзией Блока, внезапно умер; спустя полчаса его жена, которой Белый и многие другие стольким были обязаны, застрелилась. В восемнадцать лет Сергей осиротел.
Именно тогда и произошло удивительное совпадение: в тот самый день, когда Блок впервые написал Белому, тот отправил ему свое первое письмо: так познакомились два крупнейших поэта того времени.
В Москве и Петербурге стихи Блока уже известны. В марте 1903 года они одновременно появились в брюсовском альманахе «Северные цветы» и в «Новом пути», которым руководил Мережковский. Поэта могла оценить более широкая публика. Но критики к нему суровы: они насмехаются над «Прекрасной Дамой» и ничего не смыслят в «зорях». Обывательскому уму все это представляется сумбурным и напыщенным: Блока, Бальмонта и Мережковского определяют одним словом — декаденты.
