Все его чувства чрезмерны. К одному он питает неутолимую ненависть, видя в нем худшего врага; за другого готов жизнь отдать. Временами он становится кротким, смирным, чистым, жалким. Потом его лицо искажается жуткой улыбкой, он начинает рвать все, что попадается под руку, во всем видит ложь и предательство.
Прошли годы после разрыва с Блоком: для Белого это были «годы страданий», для Блока — не менее страшная, но куда более плодотворная пора. В 1909 году Белый был потрясен и восхищен циклом стихов «На поле Куликовом», и он опять сближается с Блоком. Между ними вновь завязывается дружба. Белый с женой путешествуют за границей; от него приходит множество длинных писем. Конечно, это уже не прежняя дружба и братство эпохи «зорь»; теперь появились запретные темы, которых нельзя даже касаться. Их пути разошлись в разные стороны, и зарождающееся у Белого увлечение антропософом Штейнером лишний раз это доказывает. Но Белый одинок; он нуждается в Блоке, который обогащает его своим небывалым миром. А Блок любит в Белом свою юность — самую счастливую и прекрасную пору жизни.
Глава XVII
Летом 1912 года Мейерхольд и его труппа дали несколько представлений в Териоках — небольшом финском водном курорте в двух часах езды по железной дороге от Петербурга. Артисты сняли на все лето просторный загородный дом, окруженный огромным парком. Именно сюда почти каждую неделю Блок приезжает к жене. Играют Стриндберга, Гольдони, Мольера, Бернарда Шоу. Любови Дмитриевне поручены ответственные роли, она в восторге. Она любит общество, веселье, переезды, оперу, Вагнера, танцевальные вечера Айседоры Дункан, всяческую жизнь и движение. Ее счастье радует Блока. Его чествуют в Териоках, но он все сильнее ощущает усталость.
Его нынешняя квартира расположена в западной части города, на углу Пряжки, в месте, которое немного напоминает Амстердам. Мирно текущая меж зелеными берегами, Пряжка выглядит по-деревенски уютно. Летом в ней купаются ребятишки, а зимой все успокаивается и замирает. Вид, открывающийся из окон пятого этажа, прекрасен. Вдали виднеются высокие трубы; по утрам воздух разрывают заводские гудки. Над необъятными доками балтийских верфей, где строятся военные корабли, возвышается Свято-Сергиевский монастырь, а за ним — церкви Гутуева острова. Корабельные мачты высятся над морем, до которого рукой подать. В километре отсюда величественная, широкая Нева впадает в залив. Мачты то отдаляются, то приближаются. Все пропитано портовыми запахами, звонят монастырские колокола, воздух дрожит. Блок любит эту квартиру, он останется здесь до самой смерти. К сожалению, Любовь Дмитриевна приезжает редко, она по-прежнему в Териоках, в вихре театральной жизни. В пьесе Стриндберга «Преступление и преступление» она играет роль Жанны и пользуется громким успехом. Блок первым восхищается ею.
«Люба говорила наконец своим, очень сильным и по звуку и по выражению голосом, который очень шел к языку Стриндберга. Впервые услышав этот язык со сцены, я поразился: простота доведена до размеров пугающих: жизнь души переведена на язык математических формул».
Мейерхольд работает в Императорском Петербургском театре; его режиссерский талант всеми признан, перед ним распахиваются все двери. Постановка пьесы Стриндберга — его большая удача; дочь шведского писателя, побывавшая проездом в Териоках, познакомилась с Блоком и Любовью Дмитриевной.
В редкие свободные дни Любовь Дмитриевна приезжает в Петербург, где ее ждет Блок — нетерпеливый и счастливый. Он готовится к этой встрече, покупает цветы: он словно наводит порядок в своей душе. Люба приезжает — оживленная, радостная; они весело ужинают и болтают до поздней ночи.
«Вечером принес Любе, которая сидит дома в уюте, горлышко побаливает, шоколаду, пирожного и забав — фейерверк: фараоновы змеи, фонтаны и проч.».
Но иногда он ждет напрасно:
«В моей жизни все время происходит что-то бесконечно тяжелое. Люба опять обманывает меня. На основании моего письма, написанного 23-го, и на основании ее слов я мог ждать сегодня или ее, или телеграмму о том, когда она приедет. И вот — третий час, день потерян, все утро — напряженное ожидание, и, значит, плохая подготовка для встречи».
Смеркается. Отблески пожарищ озаряют небо. Мятежники то и дело поджигают судостроительные верфи. С корабля «Конде», на котором только что прибыли французские министры, доносится орудийный салют.
Его беспричинная усталость все усиливается; тело сохраняет видимость юности и здоровья, но его явно что-то точит. Целыми часами он недвижно лежит в постели, следя рассеянным взглядом за мухами. Драгоценные часы утекают, как вода в песок:
День проходил, как всегда,
В сумасшествии тихом.
Он поздно встает и начинает день с чтения газет. Их распирает от новостей: реакция, революция, угроза войны, глупость европейской дипломатии, надменная и вероломная Германия, ограниченная и самодовольная Франция, нерешительная и враждебно настроенная Англия! Потом он берется за бесчисленные журналы: Мережковский проповедует в пустыне. Инстинкт самосохранения заставляет Брюсова сблизиться с футуристами, но они не обращают на него внимания, несмотря на все его потуги. Ультраправые пережевывают свои замшелые лозунги и видят спасение самодержавия в виселице. Изо дня в день ему приходится вести обширную переписку: издатели донимают его письмами. Белый настойчиво просит денег на новый журнал, который он возглавляет. Он мечтает воскресить истинный символизм эпохи 1904 года, вместе с Блоком и Вячеславом Ивановым надеется противостоять всему миру.
«Мой дорогой Борис,
— отвечает ему Блок, —
мое письмо разошлось с Твоим, это мне более чем досадно. Если бы я и был здоров, я сейчас не владею собой, мог бы видеть тебя только совсем отдельно и особенно без Вячеслава Иванова, которого я люблю, но от которого далек.
Вы сейчас обсуждаете журнал. Я менее чем когда-либо подготовлен к журналу. Быть сотрудником, прислать статью я могу. Но я один, измучен, и особенно боюсь трио с [В. Ивановым]. Впрочем, я многого боюсь, я — один.
В письме в Москву я Тебе писал, почему мне страшно увидеться даже с Тобой одним, если бы я был здоров. Кроме того, писал, что нахожусь под знаком Стриндберга.
…Я продолжаю писать очень мало… но и сквозь тяжелое равнодушие, которое мной овладело эти дни, постараюсь написать.
Прошу тебя, оставь для меня Твой след в Петербурге; это еще причина, по которой я хотел бы, чтобы Ты увиделся с Пястом. Через него Ты коснешься моего круга, что важно нам обоим. Атмосфера В. Иванова сейчас для меня немыслима».
На все эти письма приходится отвечать, и иногда Блок пишет до восьми писем в день; потом он держит корректуру третьей книги стихов. Она вот-вот выйдет в московском издательстве «Мусагет», где сотрудничает Белый. Через силу он отделывает несколько стихотворений, тем не менее их причисляют к его лучшим произведениям. Они просты по форме и мелодичны. Некоторые слова он употребляет таким образом, что они становятся «блоковскими», и его размеры столь необычны, что по ним сразу можно узнать его почерк. Поэзия Блока 1908–1914 годов своей формой и содержанием повлияла на два поэтических поколения.
Но день продолжается:
Весь день — как день: трудов исполнен малых
И мелочных забот.
Часто он обедает с матерью; она вечно недомогает и не в духе. Потом начинают стекаться навязчивые посетители: свободные художники, жаждущие совета, поэты со стихами или сестра Ангелина — к ней он искренне привязан, но от нее неотделим тесный обывательский мирок, наводящий на него ужас. Женщины тоже не дают ему покоя: признания, упреки, сцены… Он терпеть не может всю эту женскую глупость, болезненное самолюбие, чувствительность, «внутреннее ослепление», и решает положить конец утомительным связям: «Все известно заранее; все скучно, не нужно ни одной из сторон». И все они одинаковы, что в шестнадцать лет, что в тридцать. Что за требования, сколько на них уходит времени!
