Пронин расхаживал по двору в белом от муки кафтане и с напудренным мучной пылью носом, улыбался, глядя на сотни возов, разговаривал с приезжими, спрашивал, какой урожай по окрестностям. Обойдя двор, он шел в помещение мельницы и, проходя мимо ларей, так же, как и мельник, подставлял костлявые пальцы под жестяной желобок, откуда быстрой струей текла теплая мука.

— Ну, как дела, Макар Иваныч? — спрашивал каждый раз Пронин.

— Будто ничего, слава богу, Митрий Ларионыч, мука прелестная, все очень довольны, сами изволите видеть.

— Ты насчет лопатки смотри не зевай...

— Берем, как приказали, четыре фунта.

— Сколько приходится на камень в час? — интересовался хозяин, хотя сам уже давно подсчитал, сколько получит в год.

— Десять пудов на постав мелем, четыре пуда в час.

— Дельно. Как ты думаешь? — ткнул пальцем в выпуклый живот мельника Пронин.

— Очень хорошо, Митрий Ларионыч! — отвечал Песков, а сам думал: «Эх, мне бы это хозяйство! Повернул бы я по-своему».

После этого Пронин шел в машинное отделение.

— Ну как, Леонтьев? Валит, стучит, грохочет? спрашивал он машиниста.

— Замечательно стучит, — отвечал машинист.

— Ну-ну давай, жми крепче, только горючее береги, это тоже денежки.

В амбаре, построенном на отшибе, подальше от мельницы четверо рабочих сгружали с телеги мешки c пронинским зерном и ссыпали его в плотные высокие сусеки.

Обойдя и проверив все свое хозяйство, Пронин, довольный собой и жизнью, кривя губы в счастливой улыбке, отправлялся домой обедать.

К октябрю месяцу в пронинском амбаре все сусеки оказались набиты до краев зерном. И около амбара, на длинных подтоварниках уже укладывали второй штабель мешков. Пронину пришлось арендовать баржу и отправлять все зерно рыбинским хлеботорговцам.

От полугодовой работы мельницы осталось чистоганом двенадцать тысяч рублей. «Хе-хе, вот это, действительно благодатное дело!..» — думал он, улыбаясь, и поглаживал узенький клинышек бородки.

Глава тринадцатая

Урожай летом 1914 года получили хороший, даже старики не помнили такого. Пронин вынужден был построить для зерна второй амбар пообширнее первого. Ухмыляясь, он думал: «Осенью обязательно арендую две больших баржи у Бугрова или Блинова». Об этом уже давно велась переписка.

Но война, объявленная мобилизация запасных спутали планы Пронина. Сам он, конечно, не собирался идти защищать веру, царя и отечество. «И года не те, да и положение...» — думал Дмитрий Илларионович. Но работников все-таки пришлось ему отпустить. На мельнице остались только двое: престарелый толстобрюхий мельник да кривой засыпка. Он не сожалел о тех, которые вели черную работу по двору и амбарам, вместо них можно было нанять женщин. Но о машинисте Леонтьеве Пронин крепко горевал и долго вел войну с волостным начальником, чтобы оставить его ка мельнице. Да, видимо, поскупился, пожадничал... А волостное начальство поторопилось отправить машиниста в армию.

Мельница остановилась. «Вот проклятая старушонка, правду накаркала...» — думал Пронин, вспоминая о том, что рассказывала в мае одна батрачка, приезжавшая с двумя возами пшеницы.

«Ух, заморилась, — стаскивая мешки с телеги, проговорила она. — Хуч бы скорее он пришел... Все можа полегче будет жить?..» — «Кого ты ждешь, старуха?» - выпятив живот из двери, спросил мельник. «А ентого самого антихриста... Бают, трудно только, когда он кладет свою печать, и как приляпает, так и жить полегчает». - «Брось врать, старая кляча!..» — визгливо крикнул тогда Пронин, высунувшись из-за плеча мельника, сверля старуху взглядом, «Ты вот сам лучше соври, а я видела виденье, да и другая примета есть. Хозяйская клушка цыплят вывела, а трехденный цыпленок вскочил на плетень и запел, бесенок, как настоящий петух». Помольцы смеялись, толпясь около старухи, спрашивали: «Как это, бабушка, трехденный петух пропел?» — «Вот так, батюшка, и пропел, да три раза. Быть беде...» — покачала головой старуха.

— Ах, старая чертовка, накликала так накликала... — разводя руками, ворчал Пронин, стоя на широком пустом дворе. Десятки возов с зерном подъезжали к мельнице и поворачивали обратно. Пронин, вздыхая, провожал увозимую из его рук добычу. Он проклинал ненавистную, войну, а всего больше волостное начальство и упрекал в жадности самого себя. «Ах, беда-то какая, как промахнулся. Теперь эти деньги давно воротил бы...>

Поразмыслив, он обратился к мельнику:

— Макар Иваныч, я вот что думаю: если бы ты сам попробовал запустить машину? Как ты на это смотришь?

— Нет, Митрий Ларионыч, чего не знаю, за то не берусь, — отвечал мельник, а сам думал: «Только высунься, будешь работать за двоих, а получать все одно жалованье... Знаем мы вас, не впервые такие разговорчики слышим».

Долго Пронин метался по окрестным деревням, наводя справки насчет машиниста, но все безуспешно.

Однажды, рано утром, подъехали два воза, груженные зерном.

— Открывай ворота! — крикнул с первой подводы инвалид на деревянной ногой умывавшемуся из глиняного рукомойника засыпке.

— Чего орешь, неумытый черт! — выругался засыпка, продолжая фыркать и брызгать во все стороны.

— То и ору, что надо, — ответил приезжий.

— Сказано, мельница закрыта, ну и нечего орать! — ответил засыпка и ушел в свою сторожку.

Инвалиду не хотелось уезжать, он слез с воза и, постукивая деревянной ногой, пошел к сторожке.

— Где хозяин? Когда откроете мельницу?

— Она и сейчас открыта, только за малым дело: машиниста нет, на войну проводили, — отвечал засыпка.

— А хозяин тут?

— Зачем ему быть здесь?

— А где живет ваш хозяин?

— Дома!

— Знаю, что не в поле! — сердито осадил инвалид. — Дом-то где его?

— Зачем тебе хозяин? Сказано, мельница закрыта и валяй обратно.

— И без тебя знаю, а ты вот что скажи, нет ли у вас пшеничной муки воза два на обмен?

— Нет, хозяин зерном хранит.

— Плохо, брат, придется к самому идти. Где его дом?

— Вон, гляди, на отскочке, за речкой, около большой ветлы, это его и есть.

— Ишь, какая хоромина. Ты, браток, в случае взгляни на воз, свиньи мешки не попортили бы! А я побегу, — торопливо застучал деревяшкой инвалид.

— Хозяин дома? — постучав в окно, спросил он.

— Ну дома! Чего? — высунувшись, сердито проскрипел Пронин.

— Пшеницы привез два воза, может быть, откроешь мельницу?

— И рад бы открыть, да что сделаешь, машиниста на войну забрали, — зевая и крестя рот, ответил Пронин.— Ты откуда?

— Из Криковки, от Синичкиных.

Пронин улыбнулся, услыша фамилию своего бывшего тестя, к которому он давно уже не ездил, и с инвалидом заговорил совсем другим языком:

— Да ведь что толку в твоей пшенице, машину-то некому пустить.

— Это ерунда, я сам могу запустить не хуже всякого машиниста...

— Ну, это еще вопрос, разрешу ли я тебе подойти к машине. Ты где учился?

— Это дело мое. Где бы я ни учился, а машину знаю.

— Ох ты, какой щетинистый, видимо, весь в свата. Тот всегда говорит с рывка да с вывертом... А как ты Синичкиным приходишься? Родня что ли?

— Нет. Где там, просто батрак.

— А как ты прозываешься?

— Пряслов Максим!

«Вот оказия! Може, и в самом деле он знает машину?» — подумал Пронин.

Захлопнув створки окна, Пронин вышел на улицу.

— Ну что ж, пошли.

Пряслов, отстукивая деревянной ногой, еле успевал за хозяином.

— Погляди, да если нс смыслишь, так не берись.

— Вот посмотрим, как я не смыслю... — проворчал недовольный Пряслов.

Осмотрев машину, он залил горючее в рабочий бак. Чихнула машина раз, два, пыхнула, и завертелось большое маховое колесо, и из трубы так же, как и раньше, полетели вверх синие колечки.

— Ах ты, едрена корень, и в сам деле, оказывается, умеешь,— несказанно обрадовался Пронин.

— А ну-ка, Макар Иваныч, запускай камни! — крикнул он за перегородку мельнику.