Поблагодарил я старуху, иду дальше, думаю: «Ничего дело пошло...» К богачу в кирпичный дом я не зашел, знаю, что ни богач, то и скряга, выжиrа...
Пронин покосился на Трофима, поерзал на скамейке, но смолчал. А Трофим продолжал:
— С радости ли, что мое дело пошло хорошо, и на заметил, как затесался на поповский двор. Только успел захлопнуть за собой воротцы, как, оскалив длинные клыки и рыча, вцепилась в меня поповская собака. Я ее утюжу, а она меня рвет, только клочья летят. Из-за двери выскочил поп, с сеновала спрыгнул работник, растащили нас. Я кричу: «Что вы, отец духовный. Такую свободу собаке дали? Она человека жрет, а вам и горя мало... Нет на вас божьего-то благословленья... У меня вот одна эта хламида, а погляди, как ее твоя стерва исполысонила? Да и половину пупка оттяпала. А я по глазам вижу, что она бешеная... Сейчас пойду к дохтуру да к уряднику, они найдут управу на ваших собак...» Тут поп оторопел, видит — моя берет. «За укус пупа я, говорит, уплачу тебе красненькую. Хватит? А что твои облачения порвала эта тварь, так ведь она глупая. Я тебе подарю старый подрясник. Он еще довольно крепкий. Ну, идет что ль?»
Думаю: «Черт с ним, с пупком, а десять рублей все-таки деньги подходящие, к тому же и подрясник». Согласился. Когда поп расплатился со мной, напялил я подрясник на свою рванину, тут он и взял меня в оборот: «Зачем ты во двор залез?» Я говорю: «Насчет покойника хотел поговорить». — «Какого -покойника?» — строго спросил он. «Да вот, говорю, с другом мы шли с заработков, а он дошел до вашего прихода да и умер». — «Как это вдруг умер? — еще строже закричал поп. — Значит, в одночасье, не исповедан, не причащен? Это дело нешуточное с грехами-то хоронить... Да и грехов-то, наверное, целую копну набрал...» — «Все мы, говорю, грешны, батюшка». — «То-то грешны, а в церковь вас палкой не загонишь, рожи не перекрестите в христов день. Четвертной билет за такого покойника, и ни гроша меньше, а если с панихидой да с выносом, так и полсотня». — «Куда уж нам, батюшка, с панихидой, нельзя ли как попроще...» — «Нет, нет! И не думай! Да ты что, смеяться пришел надо мной со своим покойником?» — А тут, на наш шум, народ начал у двора собираться, на забор лезут, заглядывают. Поп видит — дело неладное, начал выпроваживать меня: «Иди, иди с миром».
— Вот так, Митря! — Трофим хлопнул широкой ладонью по коленке Пронина. — Теперь помянем раба Митрофана. А ты говоришь — украл. Нет, брат, я все честно...
— Ну, а где схоронил? — спросил Пронин.
— Кого это?
— А Митрофана.
Трофим задумался.
— Вот теперь я и не пойму, дурак ты, что ли? Ну, да ладно, прощавай! Идти надо, поминки налаживать. Пойдем, если хочешь, и тебе стакан поднесу.
Трофим, размахивая широкими рукавами, неторопливой походкой пошел в кабак.
Глава десятая
Пронин, проводив Трофима, поскорее спрятал холсты и вернулся на скамейку. Солнце зашло за гору, на пронинский дом и речку легла тень. Трофим своим рассказом расстроил Пронина. «Райские пачпорта» не давали ему покоя. «Дойти бы к уряднику. Да больно зубастый черт, как бы и в самом деле не выболтал про иконы...»
В это время подошел Припеков.
— Добрый вечер, Митьша! — сказал он и, присаживаясь рядом с Прониным, положил на скамейку утюг, железный аршин и большие портновские ножницы. Скучаешь?
— Да нет, сижу отдыхаю.
— Устал, ничего не делан? — улыбнулся Припеков.
— Как ничего? Вон щепы сгребал.
— Все что ли закончили плотники? — полюбопытствовал Припеков.
— В избе-то все, только в сарае крышу осталось покрыть.
— Когда ж думаем обзаводиться бабенкой?
— Да надо бы.
— Я и сам вижу, что надо... Только вот больно ты неповоротливый.
— Как? Я сказал, что женюсь, но теньковскую не возьму.
— Что так? — выпучил глаза Припеков.
— Не люблю. Здесь все бездомовки, вот и трясут косами до седого волоса. А у меня хозяйство.
— Бо-ольшое у тебя хозяйство, — согласился Припеков, А сам подумал: «Подожди ж ты, все равно окручу, я и не таких видывал, отца родного женю, а тебя — тьфу, и не почувствуешь».
Припеков был в этих краях ходячим портным, все деревни по окружности знал наперечет: где жених, где невеста, сколько приданого заготовлено, — все было ему известно. Отец так о нем говаривал: «Вот у меня Андрюшенька — это сынок, соберется в отходный, говорит: «Дай, тятя, рубль на дорогу». Ну как не дашь, родной ведь. Проходит все лето и рубль не израсходует, несет обратно: «На-ка, тятя, рубль-то, не довелось истратить». Золото, а не сынок».
— Ну, как же теперь, Митрий, куда идти невесту тебе промышлять? — не отстает Припеков.
— Да сходи, пошарь где-нибудь поблизости. Ты ведь много ходишь по деревням, знаешь. Можно в Переведенцы, в Криковку съездить.
— А если в Буртасы? — вопросительно посмотрел тот на Пронина, намереваясь втереть ему свояченицу.
— В Буртасы не надо, они тоже как теньковские...
— Ну, тогда завтра утречком я в Криковку тряхну. Хорошо?
— Ладно, — нехотя мотнул головой жених.
Через два дня Припеков сидел за столом у Пронина. На столе стояла бутылка водки под белой головкой, глиняная плошка соленых огурцов.
— Ну, за успешное дело! — стукнув донышком стакана о край пронинского, сказал Припеков.
Выпили. Припеков крякнул и, похрустывая огурцом, стал докладывать.
— Нашлась ведь, едят ее мухи! В Криковке! Да такая девка, что и во всей округе одна только. Наши теньковские перед ней просто тряпичные матрешки... Звезда, а не девка! Вот сам увидишь. Косы, брат ты мой, такие черные да длинные, что твои смоленые кнуты. И это все в порядке... — растопырив пальцы около груди, показал Припеков. — А взглянет да глазом поведет, так прямо оторопь берет...
— Разве один глаз-от? — насторожился Пронин.
— Нет, зачем, два.
— А как зовут, спросил?
— Акулина Петровна Синичкина! Богачи на всю округу... Ну и девка! Царица!..
— А не спрашивал насчет хозяйства. Как она?
— Все узнал: и хозяйство ведет, и делать все умеет, лучше ее нигде не найдешь.
— Мне бы только по хозяйству...
— Вот, вот, самая хозяйственная... Ну, когда ж мы с тобой сватанем? Эх, запируем на славу... — И подвыпивший Припеков пошел отчеканивать чечетку на новом пронинском полу, припевая:
Поп кадит кадилою,
Сам глядит на милую.
Господи помилуй,
Акулину милую!
Ну, когда же, наконец? Ноги так и просятся плясать на твоей свадьбе..
— Да, помолясь богу, и надо начинать.
— Не промолить бы нам, как тетевский мужик тушу свинины...
— Как же он промахнулся? — посмотрел на него сузившимися от водки глазами Пронин.
— Вот так, Митьша, привез этот мужик свинину в Казань с постоялого да прямо на мясной. Видит — церковь «Четыре евангелиста» на углу Кабана. Поставил тушу к стене на тротуар и стоит молится на божью церковь. Оглянулся, а туши нет. Рядом стоит мужик, тоже молится и тушу держит на горбу. Мужик закричал: «Караул! Ограбили...» А рядом стоящий говорит ему:
- Ты чего орешь, как зарезанный? Видишь, городовой оглянулся? Сразу в часть попадешь... Здесь, мил человек, город, всякого народу полно, разве можно бросать. Я вот молюсь, а тушу с себя не снимаю...» Покосился мужик на тушу, утер нос варежкой, да и поехал к своей старухе. Так и нам с тобой, Митьша, нос бы не утерли. Я там подслушал кое-что, вроде другой нацеливается ее отхватить.
- А как все-таки, ничего девка-то?
— Да говорю тебе — хороша! — крикнул Припеков.
— Ну что ж, давай завтра двинемся.
Когда Пронин увидел черные брови да длинные косы невесты, глаза его замаслились.
- Н-да, — шепнул он свату на ухо, — вот это, действительно девка ...
- А я тебе хвастать буду? Я, брат, плохую не выберу, ты больно глаза-то на нее не пяль, сглазить можно... — ткнул жениха в бок Припеков. — Пей по всей, губи только мочишь, подумают брезгуешь.
