Но как ни старался, он допустил какой-то промах. Сам не знает какой, но допустил: иначе они не поймали бы его. Иначе он не очутился бы здесь, без Валентины и детей, вынужденный слушать чужое смраднее дыхание и видеть мигающую ночную лампочку.

Надолго? Может быть, навсегда? Самое, может быть, страшное — то, что это его не пугает. Что-то перегорело в нем, когда его забирали, и Валентина плакала, и, поняв, что игра окончена, он рванулся бежать или погибнуть. Это было короткое замыкание, вспышка огня, пожар, не оставивший даже пепла от того, что его раньше мучило и трясло. Дурак, да и только! Нужен был ему Питер Зернов, как же! Нужна была Валентина! Сейчас ему не нужно ничего. Он гол и первоначален и только сейчас, возможно, начинает подбираться к себе подлинному. Все, что казалось свойственным ему, и только ему, стало чужим. Даже сыновья — вроде насквозь свои, рожденные из его теплой малофейки, но другие, отдельные от него люди. На тюремных нарах Егора осенила великая и странная истина: нет ничего вне человека, что человек имеет право назвать своим. Подлинное имущество человека — то, что внутри него.

«Даже деньги, — рассуждал Егор, — которые я считал своими, на самом деле чужие. Деньги, ради которых я вкалывал как проклятый! Где они? Ими были заткнуты дыры совместного с Валентиной хозяйства, они были потрачены на хлебушек, молочишко, колготки, ковры, щетки-тряпки, блин, разные… И что мне-то теперь в них? Я лежу, протянувшись на нарах, и мне имущественные нужды до лампочки, как позавчерашние сопли на выброшенном носовом платке. Думал — утверждаю и продолжаю себя в своем хозяйстве, своей жене, своих детях… А где все это? При мне, у меня? Нет. И меня вроде бы как нету. Как же рано я перестал существовать — прежде смерти! А столько мнил о себе. Тратил себя и заработанное на ерунду… Да найдется ли в моей памяти такой случай, когда бы я потратил деньги с толком?»

Егор сомкнул глаза, чтобы не щипал их тюремный неусыпный свет, и в воспоминании, отплывающем в дремоту, к нему вплотную придвинулись трепещущие под ветром, просвеченные золотистой весной кроны лип, суматоха солнца и теней на розоватом песке аллеи. Получив первую в своей жизни зарплату, не горя желанием возвращаться в пьяный бардак родительского дома, он брел по парку. Остановился у ряда киосков: в одном купил мороженое, в другом — сборник анекдотов, в третьем — пачку сигарет. Скромно, но ведь и зарплата не такая была, чтоб швырять направо-налево. А все равно сердце билось теплее: заработанное, свое… Присев на скамейку, еще холодную, не разогретую солнцем, он ел мороженое и хохотал во все горло над анекдотами, а пачку сигарет отложил на потом, ибо в той пачке заключалось будущее с его запретными удовольствиями: настоящая мужская работа, уважение равных, длинноногие красавицы, которые его полюбят… Все это он получил — не сразу, но получил. А вот диво: ничего из того, что получил, с ним не осталось. Осталась — до слез, до стеснения в груди — та скамейка на той аллее, где он был так счастлив и так пронзительно несчастлив, что, может статься, только в те минуты он и жил.

Ведь, если разобраться, в каждой биографии насчитывается не так уж много минут неподдельной, чеканной, полновесной жизни. И деньги здесь ни при чем.

— Так тебя можно поздравить с окончанием дела, Саша?

— Можно, Костя. Только, пожалуйста, не поздравляй.

Хмурое настроение в последние дни сопутствовало Турецкому, несмотря на успех. Благодаря самоотверженному труду его молодых помощников, благодаря удаче, благодаря, как ни парадоксально, даже своему ранению он сумел выйти на убийцу Питера Зернова. Попутно распуталось дело адвоката Берендеева. Оба преступника — в руках правосудия. Вещественные доказательства? Полным-полно. Что же его терзает? Может, не до конца восстановленное после покушения здоровье, подкошенное пулей, прошедшей в полутора сантиметрах от сердца? Может, возвращается старый друг депресняк? Да нет, физиологические объяснения оставьте для своей покойной бабушки, Александр Борисович. Такого профессионала, как он, волнует то, обезопасил ли он общество от преступников, а с этим не все в порядке.

Убийцы понесут заслуженное наказание? Как ни прискорбно, понесут наказание исполнители. Даже Егор Князев, у которого имеется весомый мотив — ревность, действовал не по своей воле, а по чужому наущению. Что же до главной движущей фигуры, Татьяны Плаховой, прямых улик против нее нет. Письма, подстрекавшие к убийству, Егор уничтожал, а значит, суд не примет их во внимание. Поди докажи, что они существовали! Поди докажи, что они были напечатаны на той машинке «Оптима», которую так и не выбросила госпожа Плахова. Мурза убит, и от него не осталось никаких документов, удостоверяющих преступный сговор. Реанимация архивного дела об убийстве изобретателя Григория Света сулила, если скаламбурить, какой-то свет в конце тоннеля. И опять же: слишком многое зависело от показаний Дмитрия Вьюркова. А у Вьюркова — дети… Свидетель есть свидетель. Его можно запугать, искалечить, попросту убить. А следователю остается только печально наблюдать, разводить руками и уповать на то, что лет эдак через десяточек до нашей страны допрет неисправимо либеральная идея о законе, защищающем свидетеля.

Даже если все сработает, неужели стоит рассчитывать, что госпожа Плахова сядет в тюрьму? Организуется широкомасштабное общественное негодование, туча газетных статей, за которой не разглядеть, кто был прав, кто виноват. Губернатор Плахов своей внушительной фигурой и патриотическими заявлениями снискал любовь избирателей, и арест ею жены воспримут как подкоп под него. Возможно, уступая натиску улик, ее ненадолго посадят — в очень комфортные условия, которых большинство российских граждан не имеет и на свободе, — а потом, тихой сапой, выпустят. И она победным шагом пойдет вперед, осененная ореолом мученицы. По трупам пойдет, как привыкла.

Посадить Савву Сретенского? Это кое-что. И тяжелые шарики не уплыли из страны — это мило. Но ведь Савва — отыгранная фигура, герой вчерашнего дня. Его — на нары, а его работодателя, занимающего иную ступень в мафиозной иерархии, — на высокий пост? И это, по-вашему, торжество закона, защита мирных граждан? Были бы заказчики, а исполнители найдутся.

Пожалуй, единственный мирный гражданин, которого Турецкий и его сотрудники по-настоящему спасли, — это Лев Кондратьевич Феофанов, не успевший устроить взрыв возле здания Госдумы. Но с какими мыслями и чувствами выйдет из этой передряги Феофанов? Поверит ли, что такие змеи-искусители, как Никита Варенцов, составляют ничтожную часть ФСБ, а большая часть этой структуры — Турецкий наблюдал собственными глазами — состоит из таких же честных трудяг, каким был феофановский отец? Поверит ли когда-нибудь, что власть стремится его защитить, а не извести с бела света? Поверит, пожалуй, в одно: в то, что откровенно высказывать свои мысли так же небезопасно в наше время, как и шестьдесят лет назад.

С чем же тут поздравлять-то? И скучно, и грустно, и некому морду набить…

В Израиле наступила типичная новогодняя погода: плюс пять градусов. Фруктовый рынок, как обычно, восхищал пестротой и разнообразием ассортимента: здесь был даже дуриан, справедливо называемый «королем фруктов» — распространяющий зловоние на многие километры, непередаваемо прекрасный на вкус.

— Дуриан не желаете? Только ешьте на природе: в гостиницу с ним не пустят!

Этого белокурого, с примесью седины, статного мужчину все принимают за туриста из скандинавских стран. Впрочем, светловолосые евреи тоже не редкость. А кроме того, бродит еще по пустыне племя кочевников-бедуинов, сплошь светло-русых и с голубыми глазами — потомки занесенных сюда Великим переселением народов скифов-алан… Так что напрасный труд — определять по внешности человека его национальность! А тем паче его религию, убеждения и способ существования…

Исмаил Бегаев заломил на затылок кепочку с длинным козырьком, делающую его похожим на приезжего. Сливаться с туземным населением и не входит в его интересы. Среди палестинцев он все равно свой… Его здесь чтут. У него легкая рука. Он и вправду точно ангел смерти: кого заденет своим крылом, тому не жить.