— Пока что полнейшая темнота, — пожал плечами Мотченко. — Те гильзы, что были собраны в кедровнике, отправлены в центральную лабораторию, ждем ответа.

Номер, в который поселили Грязнова, почему-то назывался «люксом», и, видимо, по этой причине здесь, на правах полномочного представителя российского отделения «Гринписа», жил Евгений Кричевский. Сразу же от двери направо, на перегородке, которая отгораживала комнату от тамбура-прихожей, висел умывальник, поверх которого мутно блестело треснувшее зеркало. Жильцы менее значимых номеров умывались на первом этаже этого двухэтажного деревянного строения, носившего гордое название «гостиница». За перегородкой, заняв чуть ли не полкомнаты, громоздился трехстворчатый шкаф, за ним — деревянная кровать, аккуратно заправленная цветастым покрывалом. Дополнял этот интерьер телевизор с антенной-рогаткой, умостившийся на невысокой тумбочке. Напротив стояло старенькое кресло с засаленными подлокотниками.

Насколько можно было верить заверениям дежурной, здесь все оставалось точно так же, как в тот трагический вечер. По крайней мере таким было распоряжение начальника милиции, который, видимо, проинструктировал, что так просто стрельба в Стожарах для него не закончится, и к факту попытки убийства гринписовца еще будут возвращаться до тех пор, пока не найдут того самого стрелочника, на которого можно будет навесить всех чертей.

Вячеслав Иванович чувствовал, как помимо его воли в нем начинают просыпаться навыки старого оперативника, которые он постарался забыть раз и навсегда, и все-таки он еще не знал, с чего начнет расследование. В данный момент ему важно было, хотя бы заочно, познакомиться с Кричевским.

Правда, начальник милиции утверждал, что в Евгения стреляли только потому, что он оказался невольным свидетелем убийства Шаманина и попал, как говорится, под раздачу, но это всего лишь одна из версий, которую также надо будет проверять и перепроверять, как бы обидно не было стожаровскому майору.

Да, в этом «люксе» все оставалось точно так же, как в тот вечер, когда Кричевский пошел провожать Шаманина. Вещи Кричевского по-прежнему лежали на кровати, а на спинке стула висел адидасовский спортивный костюм, точно такой же, что еще в Москве приобрел себе Грязнов. И может быть, из-за этого он вдруг увидел в Кричевском не абстрактного гринписовца, командированного на Дальний Восток, а живого человека, жизнь которого сейчас висела на волоске.

«Белый аист», три звездочки, отметил про себя Грязнов, взяв со стола пустую коньячную бутылку. Он представил, как вот здесь, на этом самом стуле, сидел Кричевский и делал записи в своем блокноте, который лежал на краю стола. А чуть сбоку от него, в кресле, сидел Шаманин и, глотками отпивая из граненого стакана коньяк, что-то рассказывал столичному гостю.

Повесив в шкаф куртку-ветровку, Грязнов ополоснул лицо и, вспомнив, что в гостинице есть буфет, спустился на первый этаж. Однако буфет, даже несмотря на новые рыночные времена, в дневные часы не работал: дирекция гостиницы, видимо, считала, что гости Стожар с десяти утра до пяти вечера должны заниматься непосредственными делами, а не отлеживать бока на мягких кроватях да попивать пивко в буфете.

— Значит, так должно и быть, — почесав затылок, хмыкнул Грязнов, соображая, где же ему столоваться в воскресный день, если все харчевни райцентра последовали столь заразительному примеру. В его Пятигорье, которое он уже считал родным, единственная столовая работала с восьми утра до обеда, превращаясь затем в «ресторан», где цены в одночасье подскакивали до таких высот, что им мог бы позавидовать даже московский «Балчуг». Пятьдесят граммов подозрительного коньяка стоили столько же, сколько вполне приличные штаны в Хабаровске, а про закуску да отбивную котлету из медвежатины даже говорить было страшно.

— Видать, вы первый день у нас? — раздался за спиной женский голос. — Так что, не обессудьте, он закрыт.

Перед Грязновым стояла пожилая женщина с ведром и шваброй в руках.

— Да уж вижу, — кисло улыбнулся Вячеслав Иванович, ощущая, как его начинает одолевать голод. Обычно в подобных буфетах выбор блюд не оставлял времени на размышления — вареная курица, ломтики засохшего «Российского» сыра, да сметана с хлебом убийственной черствости, однако сейчас он съел бы и это.

Видимо, поняв его состояние, добросердечная тетка посоветовала:

— А вы бы в столовку сходили. Вона она, через дорогу. — Однако тут же спохватилась: — Ан нет, милок, тоже щас закрыта. Теперича в пять откроется. Люди кончают работать, она и открывается. А еще утром, когда завтракают, и в обед.

— Спасибо, родная, — поблагодарил уборщицу Грязнов. — Знал бы такое дело, хоть бы консервы какие с собой прихватил, а тут… Щелкай теперь зубами. Хорошо еще, что кипятильник с заваркой с собой взял. Кстати, водички питьевой у вас можно позаимствовать?

— А чего ж нельзя, — охотно отозвалась уборщица, оценившая шутку вполне симпатичного мужика, — позаимствуй. Вона, в кубовой бачок стоит. Из него и нацеживай.

— А кружку где взять?

— Там же.

Вскипятив воду в кружке и пожалев, что он отказался от предложенного майором Мотченко завтрака, Грязнов заварил чай в кружке, взял со стола исписанный блокнот Кричевского и сел в кресло. Почерк у парня был прыгающий, неровный, однако, несмотря на это, читалось легко, без обычного напряжения, когда просматриваешь написанное от руки. Отхлебнул глоток чая, поставил кружку на край тумбочки и негромко произнес:

— Прости, Женя, что читаю без твоего ведома, но сам понимаешь, служба такая. Да и познакомиться с тобой поближе надо. «Черемша», — прочитал он вслух. — Ну что ж, через нее и будем знакомиться.

«Черемша, — ложились на бумагу неровные буквы, — популярный вид дикого лука, широко распространенный на ДВ. Черемша, или охотский лук, — ценное пищевое и лекарственное растение. В ее луковицах и молодых побегах содержатся белки и углеводы, но основная ценность в том, что она богата витамином С. В этом отношении она равноценна лимонам, апельсинам и зрелым помидорам. Фитонциды, выделяемые черемшой, убивают болезнетворные бактерии. И, видимо, неспроста старинное латинское название черемши “алли-ум викториалис” означает “лук победоносный”…»

— Интересно, — хмыкнул Грязнов, полюбивший черемшу во всех ее видах, однако даже не подозревавший, что ее могли знать бог весть где в далекую старину и даже дали ей столь точное название — лук победоносный. До этого момента он был убежден, что растет она только на Дальнем Востоке да еще на Байкале.

Вячеслав Иванович допил чай и, чем дальше читал записи Кричевского, тем большим уважением проникался к нему, как к экологу. Он умел схватывать главное в заинтересовавшей его проблеме, а это не каждому дано.

Поставив кружку на пол подле кресла, Грязнов пролистал исписанные листы блокнота, как вдруг наткнулся на записи, касавшиеся непосредственно воздушных пожарных, то есть парашютистов. Пробежался по ним глазами, как вдруг наткнулся на строчку, которая заставила его более внимательно перечитать прочитанное:

«…на пожаре в тайге инструктор парашютистов должен узнать причину возгорания и, если обнаружен непосредственный виновник пожара, он обязан составить акт».

— Составить акт… — пробормотал Грязнов и вздрогнул невольно от звука собственного голоса.

Солнце уже давно перевалило точку зенита, и теперь его лучи пробивали серое от пыли окно «люкса». Стало теплее, как-то уютнее, и Грязнов подумал невольно, что Кричевский именно после обеда садился за этот письменный стол, предусмотрительно поставленный администрацией гостиницы.

— Составить акт… — повторил он заинтересовавшую его фразу. Шаманин был как раз тем самым инструктором парашютной команды, с которой вылетел на пожар Кричевский. И убит он был не по пьяной лавочке, что чаще всего случается при разборках из-за ревности, а из-за угла. Причем добили его выстрелом в затылок, что тоже говорит о многом. Судя по всему, кому-то очень сильно помешал этот самый Сергей Шаманин, вот его и подкараулили на лесной тропе.