Бартош перевел дыхание — ему показалось, что собеседник слушает его одним ухом, уставился в окно на крыши противоположных домов, курит, кривит лицо. И Бартош с огорчением подумал, что говорит впустую, что слова его вялы, понятия нечетки. И все же он добавил:
— До войны я два года ходил без работы. Республика Масарика кичилась демократизмом, слово «свобода» наперебой склоняло большинство политических партий. А я не чувствовал никакой свободы. Она тяготила меня! Человек был отдан на произвол бедствиям и невежеству. Демагоги! Потом случилось так, что я обрел подлинную свободу…
— Мне даже нет нужды спрашивать, когда именно, — буркнул Брих, швыряя на стол ножик для разрезания бумаг, которым нервно поигрывал все это время, встал и застегнул пиджак, собираясь уходить.
— И не спрашивайте! Я долго блуждал. Казалось бы, так просто: понять — и действовать. Познать истину и встать на ее сторону. А меня тогда опять вышвырнули с работы, сколько унижений я перенес от так называемых демократов, которые даже не колебались стрелять в рабочих… Зато я стал свободен. Я уже не был одинок, бездеятелен, слеп, лишний…
В этот момент из коридора в канцелярию вошел Мизина, прервав этот нескончаемый диспут. Удивленно поморгал, застав сослуживцев, которые так и сидели на своих местах, и вопросительно глянул на Бриха. Но не сказал ничего.
Час назад его вызвал к себе директор Слама и коротко попросил впредь до окончательного решения взять на себя руководство отделом вместо умершего Казды.
— Знаю, товарищ, — извиняющимся тоном проговорил директор, положив в знак утешения свою широкую лапу ему на плечо. — Вы были друзьями, и, может быть, неуместно заводить речь об этом сегодня, но нельзя же оставлять без руководства столь важный отдел. Ты, конечно, понимаешь это.
Мизина сидел напротив Сламы, сложив руки на коленях, и вид у него был такой, будто слова директора не могут пробить панцирь его безмерной скорби. Неподвижным взглядом уставился он в одну точку, но потом как бы встрепенулся — серьезный, сознающий свою ответственность человек — и согласно кивнул:
— Понимаю, товарищ директор!
Только выйдя в пустынный коридор, он забылся и радостно потер руки.
Брих закрыл за собой дверь и стал спускаться по лестнице, голодный, угнетенный, расстроенный утомительным разговором; он словно продирался через колючие кусты. Пропаганда? Но — не глупая! Все ведь можно обосновать, а Бартош умеет это делать. Со всех сторон обложил своими аргументами, и все — чтобы он, Брих, поддался, ослеп, изменил своей совести и начал служить… Он нужен им, это еще Барох говорил, вот и хотят его использовать… пока, а потом… Отсюда и эта настойчивая агитация. Слова, слова, слова, — как это у Гамлета?.. А практика совсем другая. Политические лозунги, газеты, наполненные восхвалениями — а невежд с партийным билетом ставят на ответственные посты! Барох был прав. Натравили людей друг на друга, весь мир… Война! Вот оборотная сторона! И все же он, Брих, не в состоянии пойти против всего этого. Все же разговор с Бартошем поселил в нем сомнения. Нет, не переубедил, только увеличил смятение и удрученность. Как это сказала та женщина той ночью? «Даже если дома станет невозможно дышать?» А может, уже невозможно? Долго ли он выдержит эти метания? Как защитится? Что дальше? Прочь отсюда, от всего этого! Что мне мешает? Не сентиментальные ли причины? Трусость, удерживающая от того, чтобы распрощаться с родиной и начать жизнь снова в другом месте? Нерешительность, хотя под ногами у тебя сыпучий песок, а не твердая почва? Мысли тяжело ворочались в мозгу, и Брих не видел выхода. В нем поднимались только гнев и горечь за самого себя.
На улицы спускался весенний вечер, небо прояснилось, из разорванных туч, теснимых ветром к западу, вырвалось вечернее карминно-красное солнце, медленно скрываясь за Петршинским холмом.
— А воздух какой! Свежий, прохладный — весь город напоен ароматом…
Еще из проходной Брих заметил Ирену. Сердце сжалось. О господи, когда же хоть это-то кончится! Ирена, с непокрытой головой, зажав под мышкой сумочку, терпеливо поджидала его на противоположном тротуаре. Заметив Бриха, упругим шагом направилась к нему, перейдя через улицу.
— Распогодилось, — вместо приветствия проговорила она. — В субботу мы с тобой почти не виделись, вот я и пришла.
Брих наклонил голову, подстроился под ее шаг и поспешил увести подальше от любопытных глаз.
Они пошли рядышком, оба слегка смущенные, и будто не знали, с чего начать. Брих понял: она пришла попрощаться. И завел разговор о всякой чепухе, просто чтоб разогнать неприятное стеснение; непритязательная шутка удалась, Ирена даже улыбнулась. Оба боялись растрогаться. И правильно; теперь надо не думать ни о чем, идти вот так, бок о бок, как давно когда-то, не испортить последнее свидание бесполезными слезами и словами.
Шестой час изверг из раскрытого зева кинотеатров густые потоки людей. Брих с Иреной пробивались сквозь толпу — в ней недолго и потерять друг друга. Взялись за руки. Ирена сказала, что идет в Старое Место, к подругам по общежитию, ноты вернуть. Брих решил ее проводить.
Так шли они по своему родному городу. Заглянули в буфет-автомат, Брих отдал последние талоны на мясо за пару ароматных шпекачек. Ели, стоя за высокими столиками, Брих засмеялся как мальчишка, когда у Ирены в зубах лопнула жирная шпекачка и она забеспокоилась, как бы теплый жир не брызнул на ее светлый костюм. Вот забудешься и увидишь рядом прежнюю Ирену, такую знакомую: все как раньше, ты возьмешь ее под руку, и вы вместе пойдете по шумным проспектам, остановитесь у витрины мебельного магазина. Посмотри! Вот такой книжный шкаф я бы хотел приобрести, только чуточку светлее. И не думай об этой широкой тахте, очень дорого… Так мечталось, когда денег в кармане было как раз на два самых дешевых билета в кино да на трамвай. И ты провожаешь ее домой, хитришь, чтоб пройти через Кампу, и там, под деревьями, обнимешь ее…
Это — все та же, прежняя Ирена?
Улочки Старого Места встретили их, окутанные задумчивыми сумерками. Ирена шла рядом, болтала о всякой ерунде. С каждым шагом в нем нарастало смятение, слова и шаги словно увязали в болоте. Потом оба и вовсе умолкли.
Ирена остановилась перед старым домом в узкой улице; тень сумерек падала на ее лицо. Брих понял; они дошли. Общежитие отсюда недалеко — они простятся здесь, без лишних свидетелей.
Он вынул руки из карманов пальто.
Ирена посмотрела ему в лицо.
— Вот мы и пришли, — прошептала с вымученной улыбкой. — Здесь мы расстанемся. Не бойся, я не буду сентиментальной, знаю, ты этого не выносишь…
— Когда?.. — перебил он ее бесцветным голосом.
— В среду утром.
— Так скоро? Значит, решено?
— Да.
Она отвела волосы со лба; стояла так близко, что он чувствовал ее дыхание на своем лице. Заметил: она собрала всю свою волю, чтобы сдержаться, а он неотрывно смотрел на нее, запечатлевая ее черты. Значит, здесь вот, под фонарем на улочке Старого Места, завершается долгая недобрая история протекторатной любви, любви, потерпевшей крушение, — он так никогда и не понял почему; любви, стоившей ему стольких сил. Она уедет — и незачем больше что-либо отрицать. Она останется в нем, он чувствовал это, хотя необходимость научила его дышать даже без нее, смеяться, как-то жить. Он будто склеил себя из осколков — но под пеплом все еще тлело чувство… Недобрая минута. Но и ее надо пережить. Он преодолел и большее.
— Что ж, остается лишь пожелать: огромного тебе счастья, Ирена!
Он вымолвил это спокойно, а душу рвала жестокая боль. Отвел глаза.
— А больше ты ничего мне не скажешь?
Он молчал, стиснув зубы.
Мимо прошли несколько прохожих; какой-то человек в распахнутом пальто выбежал из дома, попросил у Бриха прикурить. Откуда-то повеяло запахом глаженого белья, в домах по радио прогудело семь часов, начали передавать новости. Ирена заговорила сама:
— Думаешь, и теперь еще надо молчать? Почему? Хоть теперь-то будем откровенны друг с другом, мы ведь больше не увидимся, я знаю! Это были ужасные недели, я искала у тебя помощи, а ты не понял. Я ни в чем тебя не упрекаю: ты — бессловесный, немой. И никогда не поймешь, почему мы разошлись, даже теперь не поймешь! А может, не пойму и я. И все же ты мне очень близок, я ведь никогда не переставала любить тебя… и страшно мне будет теперь на свете…
