— Пожалуй, я пойду и дальше и признаюсь: да, еще несколько дней тому назад вы, быть может, были бы недалеки от истины. За это время я кое-что осознал, но это не важно. Политика и человек — неразрывны. Настоящую политику нельзя отрывать от человека. Это покажется вам выспренней фразой, не правда ли? Но это так. Однако поговорим о вас. Знаете, я много о вас думал, вы того стоите, доктор! Молодой, способный человек, полный жизненных сил — и отказывается от хорошей должности! Почему? Из-за интеллигентского страданьица? Если б вы хоть не кичились своей образованностью, как большинство вам подобных, — с вами можно было бы разговаривать. Жаль, доктор, жаль, что вы не с нами!
Брих помахал типографски отпечатанным обращением, которое нашел утром у себя на столе:
— Вы имеете в виду вот это приглашение поработать в бригаде на угольном разрезе?
— Почему бы и нет? Хотя бы и это. Но для вас у меня нашлось бы кое-что поинтереснее.
Дальше Бартош говорил уже один, Брих отмалчивался, решив не отвечать, чтоб не сойти с ума от сумятицы, переживаемой в последние дни. Неужели Бартош вбил себе в голову обратить меня в свою веру? — возмущенно думал он. Никогда я не найду общего языка с этим заблудшим человеком. Замуровал себя в марксизме, как в стене. И все же Брих не мог не признать, что непонятно отчего, но в нем живет доверие к Бартошу. Вот уже несколько дней он замечал трогательную, затаенную привязанность Бартоша к Ландовой — и был поражен. Бартош — и Ландова! Ерунда какая-то. Совсем недавно она чуть ли не страшилась посмотреть ему в лицо! Держу пари — коммунистов типа Бартоша она считала воплощением дьявола. А теперь?..
Бартош все говорил и говорил, и Брих наконец не сдержался.
— Чего вы от меня хотите, господи?! Кажется, я честно работаю и живу… Что вам до меня? Вы знаете, что я с вами не согласен, и я не ребенок, чтобы вам брать надо мной политическую опеку! Или вам приказано шпионить за мной и уговаривать?..
Он осекся, пристыженный, — понял, что в запальчивости обидел Бартоша. Тот тоже замолчал, пристально глядя на него, словно соображая, есть ли смысл продолжать. В конце концов первым заговорил Брих:
— Простите, в последнее время я… не в своей тарелке. Вы же, сдается, уже составили себе мнение обо всем и обо мне тоже. Ведь я многое принимаю: национализация — да! Ограничить доходы фабрикантов — да, я ведь никакой не капиталист, я верил во все, я думал — социализм… Но дело зашло слишком далеко, национализируют уже все подряд, вокруг себя я вижу вредную практику… Я все представлял себе иначе, Бартош, и, клянусь, честно относился к социализму, я хотел работать, отдать все, на что способен, — но теперь не могу! Нынешний февраль меня излечил… не могу! Знаете, каково человеку, у которого крадут целые годы жизни, ввергают в рабство, бросают бомбы на голову… Я не визжал от страха — но только потому, что стыдно было…
— Бомбы бросали на голову не одному вам.
— Вы правы, но теперь я узнал цену свободе. Оставим это, а то еще начнем спорить о том, что она такое, и не договоримся: проблема сложная да и понятие философское; но все было — одни слова! А я могу представить вам факты, тысячи фактов, с которыми я не согласен!
— Например?
Брих поколебался, но не смутился. С горьким упреком сказал:
— Например, кладовщика делают заместителем заведующего важным отделом. Почему? Есть ли у него способности подняться выше должности кладовщика? Нет! Образование? Да по всему учреждению ходят анекдоты о том, как он работает! Вы, видимо, их не слышали — еще бы!
Бартош несколько смешался: Брих действительно попал в точку, приведя в пример Саску. Саска — карьерист, втершийся в партию. Против этого хвастуна, набитого демагогическими фразами, Бартош долго боролся и в парткоме, и в профкоме, но честолюбивый кладовщик все-таки добился своего. Сколько раз еще придется схлестываться с такими, которые дискредитируют партию! И Бартош внимательно слушал, о чем говорит Брих. А тот продолжал:
— По-вашему, Бартош, это мелочь. А я имею в виду не один этот случай, не только этого честолюбивого типа, я вижу в этом систему! Систему несвободы! Абсолютизм! У меня были некоторые возражения против теории, но я был за социализм! А это что — тоже социализм? Вы хотите, чтобы я перешел на ответственную работу. Давайте рассуждать вместе: в отделе экспорта сидит теперь молодой, неопытный Секвенс. Да, он образован, он член партии — и все-таки не дорос еще до такой должности. В отделе развал, беспорядок, я — то знаю…
— Вот и помогите ему, черт возьми, что вам мешает?
— Помочь? — с сомнением усмехнулся Брих. — Надолго ли? Пока какой-нибудь кладовщик задумает меня вытеснить? Нет. Нет у меня партийного билета, образование мое скромное, а ведь и у меня было желание работать! Теперь я от этого излечился. Интеллигент, да еще беспартийный, нынче не в почете, так мне кажется…
Бартош хмуро закурил; помолчав, покачал головой.
— И все же вы ошибаетесь, доктор. Да, признаю, и сегодня еще случаются ошибки. Я мог бы назвать вам куда больше примеров — но ведь это все хлам! Что вы мне доказали? Аргументируете мелкими просчетами, а я вам назову другие, решающие факты — главные! На Западе начинают вооружаться, вы должны это знать! Готовят крестовый поход против социализма. И нет иного пути: с ними или против них, доктор! — Он сцепил руки, лежавшие на столе, и не спускал с Бриха внимательного взгляда. — А против нас, доктор, никаких новых доводов вы не придумали. Тут только — так или так. Уже многие интеллигенты вроде вас высказывались за социализм. А теперь упали духом: не осуществились их наивные иллюзии. Они полагают, то, что наступает, должно приспособиться к их вкусам. И фрондируют. А зря. Им самим следует понять необходимость, логику происходящего… понять, что такое подлинная свобода.
Брих упрямо мотнул головой:
— Нет, вы не можете доказать мне, что у нас теперь свобода! Там, где диктатура, свободы быть не может. И я не верю, что долго просуществует то, что построено на угнетении одной части общества в пользу другой. Без демократии, без разума… Не верю, потому и отвергаю… Я — не Мизина!
— Но так всегда было и будет, пока существуют классы, доктор! Теперь скулит всякий фабрикант, у которого национализировали предприятие, всякий реакционер; слово «свобода» стало прямо каким-то заклинанием. Жулики, спекулянты, шпионы вопят: отдайте нам нашу свободу, снимите с нас намордники, мы кусаться хотим! Позвольте нам оплевывать вас в печати, вставлять вам палки в колеса! И скулят они по такой свободе, как по топору, которым можно подрубить корни дерева. Поразительно, до чего же образованные люди бывают отсталыми в политических вопросах! Как легко их ослепить недостатками, ошибками, человеческими слабостями — а то и, признаю, неизбежной в борьбе суровостью… — Бартош помолчал, потом ошеломил Бриха неожиданным вопросом: — Вам доводилось видеть только что родившегося ребенка?
— Доводилось, и совсем недавно. Только не понимаю, что тут общего с вашими…
— А оно есть: я хочу сказать, новорожденные обычно некрасивы. Они выбрались на свет через кровь и слизь, у них смятое, вспухшее лицо, и лишь тот, кто знает, какими они будут после, видит, как они прекрасны! Вы стоите сейчас у колыбели новорожденного — а ставите условия. Хотите, чтоб дитя уже умело ходить. Хотите гражданских свобод, а забыли спросить: заслужил ли я их? Вообще — гражданин ли я этого государства? Этой эпохи?
— Вам что, документы предъявить? — съязвил Брих.
— Ах, не то — вы меня не поняли, — Бартош провел по лицу ладонями. — Свобода, доктор, не камень, с неба не падает…
— Я знаю одно: она — ценность, за которую веками боролись лучшие люди!
— И не завоевали ее. Да и не могли. Настоящая-то, абсолютная — впереди. Свобода… Важно — для кого, кто ее кому дает, кто у кого отнимает! Если вы имеете в виду то, что под словом «свобода» понимают либералы, то это только позолота. Именно из их лозунгов капитализм состряпал свою свободу. Такая же царит и в джунглях! Вот вы теперь в смятении, пережевываете допотопные понятия, а в результате что? Нейтралитет, бегство от общества. Внутренняя эмиграция. Вы связаны по рукам и ногам. На необитаемом острове, непонимающий и ослепленный, вы не можете быть свободным. Это исключено.
