Иржина недоуменно взглянула на него. Как это не знает? Она хочет жить как человек, смотреть людям прямо в глаза, любить Индру и…
Брих остановил ее:
— Что тебе делать — не скажу, хотя и знаю, Иржинка, кто за всем этим стоит, ради кого ты вступила в партию.
— Неправда! Напротив! — вскричала она и потупилась. — Мы все время из-за этого ссоримся! Индра высмеивает меня, как и ты!
Озадаченный Брих покачал головой.
— Конечно, это твое дело, Иржинка. Но сомневаюсь, чтобы от тебя была большая польза партии. Не спутала ли ты ее с благотворительным обществом? Партия как защитница робких барышень от злых папочек — это уж, ей-богу… Да и вообще, понимаешь ли ты, что происходит? Известно ли тебе, что им нужно? Откуда ты знаешь, что они правы?
— Знаю! — строптиво вырвалось у нее.
Иржина посмотрела на свои пальцы — у нее была дурная привычка — разволновавшись, грызть ногти. Сколько ей за это доставалось! Вот и теперь Брих легонько шлепнул ее по руке, отвел пальцы от рта. «Знаю…» Знает она только то, что мало образованна, Индра часто доказывал ей это, ну и пускай! Шепотом она добавила:
— Я это чувствую… И я… я хочу быть коммунисткой, понял?!
Она чувствует! Брих снисходительно усмехнулся.
— Это, конечно, убеждение — твердое, как скала. Что ж, коли оно у тебя есть, Иржина, — действуй! Больше ничего тебе посоветовать не могу. Ты сама уже взрослая.
Иржина обвела рассеянным взглядом полупустое кафе, потом со вздохом пожала плечами:
— Не знаю, как тебе сказать, Франта. У меня такое чувство, будто я чем-то… как бы скована. А ведь это мои родители, я им обязана… даже если… если мы совершенно не понимаем друг друга. А мама — мне ее жалко, отец превратил ее бог знает во что, а с другой стороны…
— Чти отца своего и матерь свою, — иронично процитировал Брих. — Религиозный предрассудок, товарищ коммунистка! Поздравляю с такой сознательностью…
— Да нет, не так! И не смейся надо мной, пожалуйста, и ты тоже! Я сама не понимаю, что мне мешает. Просто кажется: живу в клетке, трясу решетку, стараюсь вырваться на волю — и не могу! — Тряхнув головой, она вскочила, взяла сумочку. — Кажется, я слишком задержала тебя своим нытьем. Прости. Но вечером — поможешь мне, да?
И посмотрела на него с такой детской мольбой, что он кивнул. Завтра Индра уезжает на неделю — добровольцем в бригаду, и именно сегодня, когда в семье Мизины званый вечер, он вспомнил, что надо попрощаться с Иржиной. Брат и сестра условились, что около девяти Брих вытащит Иржину из дому под предлогом небольшой вечерней прогулки.
— Что с тобой поделаешь, барышня! Впрочем, характер у меня слабый, и хотя я не слишком гожусь на роль Купидона, — ладно, помогу! Только это ведь не решение вопроса, пойми, трусишка.
— Знаю, — девушка остановилась, на ее веснушчатом личике расцвела счастливая улыбка. — Ты прелесть! Ну, я помчалась, а то дома опять начнется буря. Папа сторожит меня, я ему сказала, что у нас сегодня семинар… Ах, только б удалось! От всего этого у меня живот схватило…
Сидя теперь в гостиной дяди, Брих думал о недолгом, торопливом разговоре с Иржиной в кафе; не удержался от улыбки. Странная пошла молодежь, размышлял он. К примеру, — Иржина или сын Казды Алек… и этот Индра. Всего несколько лет разницы между ним, Брихом, и этими тремя, — а они уже не такие, как он. У них свои проблемы, свои трудности — но не те, что были у него во времена Первой республики. Эти молодые — яснее, прямее, есть в них какая-то решимость, уверенность в себе — сложные они, но не запутавшиеся. Взять хотя бы Иржину. Наивная, робкая, такая ясная — и все же…
Как это она сказала? «Знаю, чего хочу»?
В гостиную вбежал дядя, опоясанный фартуком, на подносе, который он нес, — супница с горячей лапшой. За ним по пятам — Алек Казда. Сегодня его тоже пригласили отметить день рождения Иржины. Алек поздоровался с Брихом; вид у него был утомленный.
— Что нового на факультете? — осведомился Брих: Алек учился на юридическом.
— Нового хватает, как ты легко можешь представить. Теперь многое изменилось к лучшему.
Алек говорил серьезно, но Брих недоверчиво махнул рукой.
— Никаких разговоров, мальчики, суп простынет! Я сам готовил. К столу, к столу! — весело закричал дядя тоном ярмарочного зазывалы, который вовсю старается загнать побольше зевак под полотняную крышу своего балагана. — А ты, Иржина, ступай в ванную, лапки вымой. Поросенок! Ну, ребята, пошли, пошли — долго звать не стану! А после ужина каждому — по кружечке пивка!
Едва опустили ложки в тарелки, в столовую приплелась бабушка. Все вскочили подвинуть ей стул, но она вроде и не заметила. Прислонив тонкую палочку к столу, обратила на дочь свои бледно-голубые колючие глазки. Что-то ее, видимо, рассердило. Скрипучим голосом бабушка осведомилась, кто это рылся в ее комнате?! Не желает она, чтоб туда совались, она сама приберется! Брих не впервые становился свидетелем короткой, но сердитой ссоры за семейным столом. Тетка, вздыхая, отвергла обвинение своей матери, но старуха упрямо стучала палкой об пол.
— Нет, нет! Я с первого взгляда все вижу! Меня не проведешь! — твердила она, отыскивая глазами зятя.
Тот поспешил вмешаться, поняв, что ссора подбирается к той грани, когда бабушка начнет грозить переселиться к Каздам.
— Дивлюсь я вам, матушка, — с горьким упреком сказал он. — И что вы все беспокоитесь! Вы же знаете, как мы вас любим!
Старуха бросила на него язвительный взгляд и замолчала. Но взгляд ее словно говорил: «Нечего болтать, шут гороховый, сам только и ждешь, когда я помру!» Однако аппетита это ей не испортило. Ела она жадно, будто животное, долго пережевывала пищу. Пергаментная кожа, обтягивавшая ее выступающие скулы, двигалась. Брих поражался, глядя, как доблестно справляются с мясом ее дрожащие пальцы.
— Ну как, Алек? — обратилась она к внуку, не поднимая головы от тарелки. — Что папа?
— Плохо, бабушка, — грустно ответил юноша. — Сегодня первый день вышел на работу, а вернулся — опять хуже стало. Если б только он согласился лечиться!
— Зря уговариваете, — поддакнул дядя. — Сколько я к нему приставал: «Карел! Брось все, лечись! Ну, чего тебе недостает?» — Как горох об стенку. Ушел бы на пенсию, пока его не унесли прямо от письменного стола. Бедный мой, непокорный друг, охо-хо!
Бабушка покачала своей маленькой головкой. Так, так! Это была жадная старуха, скупая до умопомрачения. Всякий раз, глядя на нее, Брих вспоминал бальзаковского старика Гранде. Бессердечная, твердокаменная хранительница состояния, сколоченного по грошику вместе с покойным мужем, подозрительная и обидчивая. Сердце ее принадлежит вкладным книжкам. Что ж, правильно! Знает старуха, что живет в атмосфере алчности. Этот паршивый огрызок, этот шут гороховый, ее зять, втершийся в семью с одними заплатами на заднице, подстерегает ее денежки. Голодом бы ее уморил. Ей надо быть неумолимой, как меч! Быть на страже! Состояние уменьшалось, кругом воры, все вынюхивают в ее каморке. На ее срочном вкладе красовалась фантастическая сумма, о которой родня толковала затаив дыхание. И все пропало из-за Гитлера! Черт бы его побрал! А на то, что осталось, точит зубы Мизина; осталось-то немало. В сорок шестом продала доходный дом на Жижкове, и хорошо сделала. Кое-кто распускал слухи, будто деньги она не доверила сберегательной кассе, держит под подушкой. Спит на них, сторожит, ключ от каморки на шее носит. Все это не мешало ей торговаться с зятем за каждый кусок хлеба, она готова была чуть ли не взвешивать свои порции и пересчитывать их стоимость в кронах. И всегда одерживала верх в спорах. Это доставляло ей ребяческую радость. Причину притворной ласковости зятя она всегда отлично понимала.
Понимал ее и Мизина. Ясно ведь, что семидесятисемилетняя бабка когда-нибудь да протянет ноги, и в выигрыше будет тот, кто раньше проникнет в ее каморку. Но бабка здорова как дуб, глянь, как набивает брюхо. Пожалуй, и до ста лет дотянет, и нас всех переживет. Не лучше ли все-таки отправить ее жить к Каздам? Этот вопрос вечно мучил Мизину. Тоскливо проводил он взглядом старуху, которая тотчас после ужина потащилась в свою нору. И размечтался, вспомнив, как она стара.
