Когда перешли к приему в партию, Мизина почувствовал, что у него сдают нервы. «Хоть бы знать, какой я по порядку», — думал он, обводя взглядом лица, покрасневшие от жары и волнения.
Придется встать и стоять напоказ перед всеми этими швейцарами и угольщиками! Мизину охватил унизительный страх перед тем моментом, когда здесь, в этом зале, пропитанном дымом дешевого табака, будет произнесено его имя. На службе тебя хоть все знают… а здесь, под злорадными взорами улицы… Страшно, унизительно! Никогда уже я не буду жить для себя, ужасался Мизина; отныне я стану членом организации, сборища которой еще недавно полиция разгоняла дубинками…
Мизина овладел собой и внимательно следил за процедурой приема — фамилия произносилась за фамилией, дело шло быстро: прочтена биография, и собрание охотно поднимает руки. Иным задавали неприятные вопросы, возникал возбужденный спор, некоторые голосовали против. С заявлением советника Боуза вышла заминка: кто-то заявил, что этот господин во время оккупации подавал заявление о вступлении в антибольшевистскую лигу. Ого-го! Толстый советник вытирал белоснежным платком багровый затылок и отражал атаку спрашивающих. «Пришлось подать, товарищи, иначе было не прожить». Он попытался отвлечь внимание собрания пространным рассказом о своей благотворительности во время войны, но из этого ничего не вышло. «А теперь тоже иначе не прожить?» — спросил кто-то. Вновь напряженный момент! Мизине стало жалко советника. Мог же человек ошибиться! Но, совершенно ошалелый, он поднял руку против вместе со всеми, — хотя не имел права голосовать. Тот бессильно опустился на стул и вскоре исчез из зала.
— Товарищ Мизина Индржих!
У Мизины хрустнули колени, он с трудом выпрямился и, побледнев, не сводил глаз с председательского столика. Была оглашена его биография и анкетные данные. «Состоял ли в других партиях?» — «Не состоял», — гордо ответил он. «Никогда?» — «Никогда!» — «Все в порядке. Есть ли вопросы, прежде чем мы проголосуем?.. Вопросов нет?»
Минута молчания показалась Мизине нескончаемой, мучительной. Он отважился взглянуть на Гассманиху. Она сидела на своем стуле, чуть наклонившись вперед, и серьезно смотрела на Мизину, недвижимая, как древний идол. В ее глазах было торжество: привратница заметила волнение Мизины и тешилась видом его напряженного лица. Но она не сказала ни слова. Толстой ручищей взяла пивную кружку и сделала изрядный глоток.
Какой-то пожилой товарищ встал и попросил принимаемого вкратце изложить мотивы, по которым он вступает в партию. Мизина еще днем подготовил речь, где содержались ответы на все вопросы. Он долго и со свойственной ему методичностью составлял этот текст, сейчас лежавший у него в кармане. Поправив пальцем очки, он начал приятным, убедительным голосом, выдававшим бывшего участника любительских спектаклей.
— Уважаемые товарищи, охотно и от всей души готов рассказать вам, как я, простой труженик, после долгих и подчас мучительных поисков, пришел к решению, которое стало одним из поворотных пунктов моей жизни, исполненной труда и лишений. Мне, как и тысячам других наших людей, честных чехов, открыли глаза величественные исторические события победоносного февраля, и вот я стою тут, перед вами, в числе тех, кто обращается за товарищеским доверием, прося оказать ему величайшую честь, на какую может претендовать гражданин нашей страны, — быть принятым в нашу славную, победоносную и всевозрождающую партию…
Он перевел дыхание и с пылающим лицом продолжал речь, уже увереннее нанизывая периоды, как актер в монологе. Он проникновенно рассказал о своем безрадостном детстве в бедной семье железнодорожного сторожа, упомянул о прачке-сестре, о своем участии в первой мировой войне и о своей честной канцелярской карьере, которая, в условиях эксплуататорского режима, далеко не соответствовала его способностям и усердию. Перечислив своих наиболее бедных родственников, он благоразумно умолчал о тещином доходном доме, на который уже двадцать лет точит зубы.
Говорил он умело: когда нужно, склонял голову, словно охваченный грустными воспоминаниями, когда нужно, патетически возвышал голос. Речь была длинная, рассчитанная на то, чтобы растрогать женщин и вызвать одобрение мужчин. Но Мизина не достиг ни того, ни другого. Он окинул взглядом лица и прочел на них только одно: нетерпение. Люди хмурились, слушая его, и глядели замкнуто и неприветливо. Председатель попросил Мизину говорить покороче. Тот слегка поклонился и, несколько разочарованный, закончил свое выступление, сел, выпил пива и скромно притих. Он смутно сознавал, что его речь не попала в цель и скорее вызвала недоверие и антипатию. Почему? Непонятно! А впрочем, к чему ломать голову? Мотивов для отвода не было, все, в том числе и Гассманиха, проголосовали «за».
Собрание кончилось через час, и этот час показался Мизине нескончаемым. Он сидел за недопитой кружкой пива, ослабев от напряжения, которое чувствовалось даже в кончиках пальцев. Скорей бы конец! Уйти раньше он не отваживался и сидел, ласково улыбаясь соседям по столу.
В заключение пели «Интернационал». Мизина, выпрямившись, стоял за столом, лицо у него было торжественно-серьезное. Он беззвучно открывал рот, потому что не знал слов, но не петь было нельзя.
Когда все начали расходиться, он пробрался к светловолосому председателю парторганизации, еще раз выразил ему свои чувства и спросил, будут ли его теперь приглашать на собрания. Сделал он это для того, чтобы показать себя, так как прекрасно знал, что отныне его, к сожалению, приглашать будут.
— Не беспокойся, товарищ, — усмехнулся председатель и лукаво посмотрел на него. — От собраний ты теперь не избавишься.
Хитрый ответ: понимай как знаешь! Мизина принял его как шутку и принужденно улыбнулся.
— А ведь мы знакомы, — раздался за его спиной голос Гассмановой. Мизина, вздрогнув, обернулся и сделал удивленное лицо.
— Так вы тоже вступили к коммунистам? — осведомилась она ядовито. Мизина поспешил заговорить, боясь, как бы она не сболтнула лишнего.
— Я… м-да… я понял, что… я, пани… то есть товарищ Гассманова, вы же знаете, что я…
— Вот видите, — укоризненно прервала она. — А могли бы уже давно быть в партии. Я ведь вас агитировала.
«Врет, — подумал он с отвращением, — никогда и не заикалась на этот счет». Но он не возражал и стоял с видом виноватого школьника.
По дороге домой Мизина все еще с отвращением думал об этом собрании. Проклятое время! Придется быть на «ты» со всеми этими типами… Даже с Гассманихой. Ему, человеку с высшим коммерческим образованием! Он шел налитый скверным пивом, раздувшийся, как утопленник, измученный, униженный, злой. Сделав крюк, чтобы обойти Гассманиху, которая вразвалку шествовала со своей рыночной сумкой, — еще пришлось бы завязать с ней разговор, хватит с него на сегодня! — Мизина неверной рукой всунул ключ в парадную дверь и живо взбежал по ступенькам. Домой, скорей домой, захлопнуть за собой дверь, дважды повернуть ключ и быть в безопасности! Здесь он снова становится самим собой, Индржихом Мизиной, паном Индржихом Мизиной!
В прохладной ванной он прополоскал рот, чтобы избавиться от непривычного привкуса пива, основательно вымылся и, надев свои любимые шлепанцы, прошел в спальню. В передней он столкнулся с перепуганной дочерью. Иржина что-то забормотала, но он прервал ее решительным жестом. Завтра, завтра, барышня! Сейчас я не хочу нервничать перед сном, это нездорово, а завтра, погоди, я задам тебе жару, чтобы не шлялась.
Супруга ждала его в постели, воздев очки на нос. На перине лежала раскрытая брошюра духовного содержания: видимо, супруга молилась. Теперь она поглядела на мужа с озабоченным и опасливым видом. На щите или со щитом? Мизина еще раз хладнокровно отметил про себя, что связал свою жизнь с некрасивой и очень глупой женщиной. А как она постарела! Зато превосходно стряпает, прямо-таки виртуоз в этом деле. В годы, когда человек уже отбросил иллюзии юности и живет неприкрашенной реальностью, это что-нибудь да значит! Как бы сейчас выглядела его быстроногая Бедржишка? Э-э, что говорить!
