Павел вставал, зажигал сигарету, тер ладонью лицо.

— Тебе уже недолго здесь оставаться. Ты такая бледная. Тебе нужно солнце. Почему ты молчишь? Что с тобой?

— Обещай мне… что сегодня ты ни разу не взглянешь на часы. Ни разу!

— Я просто так, по привычке.

— А кажется, будто ты каждую минуту собираешься уйти.

— Зачем ты так говоришь? Это неправда!

— Иной раз я сама себе в тягость. Мне кажется тогда, что мы сошли с ума, Павел. Если бы у меня хватило благоразумия, если бы я меньше любила тебя, я бы ушла.

— Ты в своем уме? Ты не знаешь, что…

— Что?

— Ничего… Потерпи, я знаю, что делаю. Осталось каких-нибудь несколько дней, ты должна выдержать, ведь… это невозможно… прошу тебя, верь мне!

В такие минуты он притягивал ее к себе, обнимал, словно желая передать ей свою волю. Она покорялась его рукам, прикрыв глаза, обнимала его со всей силой своего чувства. Оно поднималось в ней, кружило голову, беззаветное, полное незнакомой неги. Спрятаться в него от всего на свете, сломать наконец эту мучительную грань, где кончался он и начиналась она.

Ну как она могла уйти?

И снова одна. Дверь закрылась.

Она лежит без сил, все кануло в какой-то полусон-полуявь, стало безразлично, немо. Ночь и день — сколько их уже было! И ей начинает казаться, что сердце бьется все тише и кровь в жилах замедляет свой бег. Только память работает в полную силу. Мелькают, как в волшебном фонаре, неясные, бледные обрывки видений. Иногда ей кажется, что все то, прежнее, вовсе не было жизнью. Это было лишь ожидание, прелюдия, сон. В этом сне — все. Отец, мама, их городок, старая школа с совой и чучелом нетопыря в кабинете, поросший водорослями пруд Троничек, зеленая беседка в саду. Папины ульи, которые летом наполнялись чудесным жужжаньем. Бальное платье, что так и осталось висеть в старом шкафу. И еще кабинет врача, весь белый, сверкающий, пропахший мылом и дезинфекцией, — заколдованное царство, в которое маленькая егоза не имела доступа. Приемная с черной дубовой мебелью и зачитанными календарями на столе; на стене картина — паровоз в клубах пара — и литография: врач защищает девушку, отталкивая отвратительный скелет, который тянется к ней когтистыми руками. Врач молод и совсем не походит на отца, но, взглянув на него, Эстер начинает чувствовать гордость и за папу. А под картиной топают грязными сапогами пациенты из окрестных деревень, распространяя запахи хлева и оставляя на полу следы весенней грязи. Лица, голоса, слова. Резкий звонок разносится по дому, папа разговаривает с кем-то у калитки, кивая своей благородной серебряной головой, вот он возвращается по дорожке в дом, идет в гараж. А потом она вместе с отцом трясется в старом, астматичном автомобиле по грязному проселку. Отец крутит руль, он серьезен, машина подскакивает на колдобинах, разбрызгивая грязь. Отец должен отогнать смерть от чьего-то изголовья. Пока он находится в доме, Эстер ждет в машине. Смотрит: на пороге женщины взволнованно размахивают руками, кто-то промчался на велосипеде и забрызгал водой из лужи взъерошенную гусыню. Но вот появляется отец, он доволен — попыхивает сигарой, и «пиколка» снова фырчит мотором. И лишь когда они трясутся по дороге среди промокших полей, папа неожиданно объявляет: «А у той женщины родился мальчик». Эстер спрашивает: «Это очень больно, когда кто-нибудь рождается?..» — «Много будешь знать — скоро состаришься». И оба хохочут, им хорошо под дождливым осенним небом.

Ей уже тринадцать лет! У нее закадычная подружка Итка; общими силами им удалось уговорить маму, и Эстер остригла косы. Небольшой заговор, папа недовольно ворчит. Она уже почти девушка; она капризна, уныла, испуганная тем, что пришло к ней, перепутало мысли, беспомощная перед нахлынувшими на нее яркими чувствами, то буйная, то сентиментальная, ушедшая в свой запутанный мир. Секреты, и шепот, и резкий девчоночий смех, одинокие прогулки, носовой платочек, зажатый в кулак. Что делать? И маленькое нескладное увлечение. Его имя было Ярослав, но все называли его просто Ярек. Он был на класс старше и раньше совсем не замечал ее.

Как же все началось? Это было у пруда Троничка на скошенном лугу. Эстер прыгала босая, танцевала сама для себя. Заметив на берегу Ярека, она застыла на месте как вкопанная. Надулась. Он прислонился к дереву, руки засунул в карманы и усмехался. Обычно Ярек был серьезен и улыбка у него получалась кривоватой, грустной, но на сей раз, увидев, что девочка глядит, вся зардевшись, не зная куда девать руки, ноги, он как-то неприятно расхохотался и многозначительно стукнул себя пальцем по лбу. Фью-ють! Прежде чем убежать, Эстер успела показать ему язык. Но на этом дело не кончилось. Ярек начал крутиться возле их дома, опустив голову, руки в карманах брюк; Эстер чувствовала на себе его странные взгляды из-под сдвинутых бровей и была сама не своя. Она тогда читала «Бабушку»^[47] и сразу представила себя Викторкой, а Ярека Черным охотником. Вот. Только у этого, у ее, глаза были васильковые и рот детский.

Эстер получила многозначительное письмо. Оно было нацарапано в спешке мальчишеской рукой на листке, вырванном из тетради в линейку: «Я вас люблю. Хотите со мной встречаться? Буду ждать завтра в четыре на известном месте. Преданный вам Я. П.», — а под этим настойчивый постскриптум: «Немедленно уничтожьте!!!»

Письмо она порвала, уверяя себя, что возмущена, но не прийти на свидание не смогла. До сих пор он стоит перед ее глазами, с зализанным, выгоревшим на солнце чубом, с лицом, подергивающимся от волнения; вот он оторвался от дерева, качнулся ей навстречу, щуря глаза, пробормотал ломким голосом первую фразу, которую наверняка старательно приготовил по дороге. Ну, конечно, она сказала, что случайно проходила мимо. Ярек погрустнел, растерял слова. А потом ее выдумка как-то забылась. Мальчик вежливо шел рядом с ней узкой тропинкой вдоль берега пруда, мучительно размышляя, взять ли ее за руку, а она злорадствовала, довольная его замешательством. Он не знал, о чем говорить, как развязать одеревеневший язык. «Вам не холодно?» — «Нет». — «Вы были когда-нибудь в Праге?» — «Да». — «Вы спешите домой?» — «Нет». — «Гм…»

Они стали встречаться. Ярек был очень мил, из-за мужской невозмутимости проглядывала мальчишеская робость. Ярек открылся ей: он мечтает путешествовать и уже приобрел толстый атлас. Перспектива стать наследником отцовской аптеки и торговать аспирином и слабительным его ужасала, лучше удрать. Серьезно, с видом заговорщика, он предложил и ей бежать вместе. Эстер смеялась. Впрочем, она все время смеялась над ним. Но сама думала о Яреке как о своей первой любви.

Перелом! Иначе этого не назовешь. Перелом не был внезапным. В тот день, когда по городу промчались немецкие мотоциклы, заляпанные глиной, у Эстер было свидание на опушке леса. Они месили жидкую предвесеннюю грязь и молчали.

Дни мчались вперед. Эстер понимала не все, лишь кое-что читала на лицах родителей, вылавливала из обрывков недосказанных фраз.

«Папа, что происходит?» — «Ничего, Эстушка, пока еще ничего». Почему при ней замолкают? А потом рухнуло все, одно за другим: уроки танцев, школа — она уже не смела туда ходить, а вскоре с немым отчаянием обнаружила, что люди хотят без слов убедить ее в том, что она не такая, как другие: еврейка. Несколько еврейских семейств бежало за границу, и в их домах поселились чужие, незнакомые люди, которых ненавидели жители городка. Почему бежали? «Папа, мы тоже должны уехать?» — «Нет, Эста, мы останемся здесь! Здесь наша родина». Многие знакомые отца советовали им уехать, но отец был непреклонен. Потом приехал проститься брат Камил. Он учился в Праге на медицинском, но ему уже давно запретили посещать лекции. Камил исчез из их жизни бесследно. А потом стало еще хуже. Прошло много времени, пока Эстер поняла, почему Итка всегда куда-нибудь спешит. Она забегала теперь только вечерами, с заднего крыльца. Итка была доброй. Девушки сидели в зеленой беседке, Итка гладила ее волосы: «Не плачь, когда-нибудь все это кончится». — «Я знаю, я не буду плакать. Что нового в школе? А на танцах? С кем ты больше всех танцуешь? Хочешь, я покажу тебе свое платье?»