Днем из мастерской доносится перестук двух швейных машинок, слышно, как подмастерье Чепек скрипучим голосом отчитывает ученика, как отцовский басок пришепетывает: «… Извольте, эту складочку уберем, здесь чуточку припосадим… так… и костюмчик выйдет на славу…»
За окном на галерее мелькают люди. Случайный прохожий заглянет иногда в окошко, но что можно увидеть сквозь стекла, матовые от пыли?
Изредка сюда вторгается ватага школьных товарищей и наполняет комнатку гамом и возней. А совсем недавно, с месяц назад, здесь были храбро распиты две бутылки дешевого разливного вина. Молодежь шумела до поздней ночи, пока не постучали в стенку разбуженные соседи.
Тогда здесь жил совсем другой человек — юнец, который изредка одалживал у отца бритву и помазок, чтоб сбрить с подбородка несколько волосков и придать себе необходимую самоуверенность перед свиданием.
— Смотри нос не отрежь, — советовал отец серьезно, а в морщинках у губ таилась улыбка. — Подождет, не убежит!
Они с отцом любили друг друга. Отец умел быть великодушно понятливым, обращался с ним как со взрослым и всегда ровно. Восемнадцатилетний мужчина умеет ценить это. Отец не задавал неуместных вопросов, и поэтому не было необходимости лгать. Наверное, они так хорошо понимали друг друга именно потому, что разница в возрасте между ними более сорока лет. Павел рос единственным, поздним ребенком под крылышком вечных забот стареющих родителей.
Старые люди боязливы и неразумны, с ними нужно терпенье. За каждым углом им мерещится опасность. Особенно маме: «Этого нельзя, того не смей! Ты ведь один у нас, Павел! Павличек! Ни во что не вмешивайся, дитя мое!» Он принимал нравоучения с мужской досадой, втайне подозревая, что родителям, по малопонятным причинам, нравятся эти нудные причитания. Конечно: война! Немцы сначала обкорнали наши границы, а теперь разгуливают по всей стране. Бесконечные сообщения о победах на суше, в воздухе и на море, сопровождаемые барабанным боем! И называется это: Protektorat für Вöhmen und Mähren. Но старый Чепек упрямо именует его, это так называемое государство, — Протентократ[41].
«Ох, казнь египетская!» — причитает мама. На все случаи жизни у нее найдется изречение из Библии.
В школе зубри биографии нацистских «апостолов», если не хочешь, чтоб тебя засыпал на выпускных экзаменах немецкий инспектор: «Also, sagen sie mir, wo wurde Adolf Hitler geboren? Und jeitzt etwas über das Winter-hifswerk»[42]. «Героические немецкие вооруженные силы снова потопили столько-то и столько-то кораблей водоизмещением…»
Потанцевать негде, в кино скулы сводит от зевоты: бесконечный журнал — сплошное хвастовство и пресмыкательство перед фюрером.
Мама сидит по вечерам, спустив очки на кончик носа, и читает, шевеля тонкими губами, Библию. Отец — напротив нее. Ругает эрзацы, из которых разве что волшебник может состряпать костюм. Он не ходит больше в кафе «Вдова Йозефа Шлапака», сидит дома, читает Ирасека. Он патриот, немножко старомодный, как и те костюмы, что выходят из его добропорядочной мастерской.
Куда деваться?
Что делать?
Немцы явились — уберутся, союзники в конце концов намылят им шею, и снова будет порядок. А я? Когда человеку восемнадцать, он мучительно ищет, сам не зная что, им владеют желания, жажда, тревожные мечтания, неясные, сильные до боли.
Протекторат — мерзость, школа — мерзость. Что делать? Научиться жить на крохотном просторчике согнувшись; жить этим нудным, как жеваная резина, «временно»; мучиться чепухой, развлекаться чепухой, ведь стенку лбом… и так далее! А девушки — робкие, мимолетные встречи на Петршине, которые кончаются неуклюжим поцелуем у запертого парадного. И все! Иногда он говорил себе: это неправильно! В твоей стране немцы. Они бросают людей в тюрьмы, убивают… Но что ты можешь сделать, если старшие так безнадежно изуродовали этот мир? Ты попал в него не по своей вине. Ты выбрал бы для себя иной мир, но тебя никто не спрашивал. Итак, все «временно»! Все равно: ты сдашь выпускные экзамены, и тебя проглотит военный завод; либо погонят в Германию, и ты побредешь с узелком в руке, но не как сказочный Гонза, а просто по мобилизации, и будешь гнить там, гнить, тянуть ненавистную лямку, пока вся эта мерзость не кончится. Ужасные, проклятые годы! Изволь отложить свои мечты на неопределенное время.
Но жить все-таки нужно. Как бы там ни было!
И сегодня…
За тридевять земель уносит память!
Часы за стеной величаво пробили одиннадцать. Старый дом уснул. Только тот, в каморке, лежит навзничь, крепко прижав руки к телу. Глаза широко открыты, всматриваются в черноту, мысли летят.
И все возвращается, все приходит снова. Сколько дней это длилось? Как началось?
В один прекрасный день в восьмом классе «Б» окончились выпускные письменные экзамены…
I
— Павел, — слышит он из темноты тихий голос.
Он не удивляется. Этот голос все еще живет в нем.
— Ну?
— Что с нами будет?
Все тот же вопрос. Вездесущий. Но и это не удивляет Павла. В первые дни он знал, как уйти от него. Хотя бы на время. Но с каждым днем это становилось все трудней. Услышав вопрос, он не находил ничего разумнее, как обнять ее и поцеловать. Это было просто и действенно. Он что-то говорил, понимая, что необходимо поскорей отвести ее мысли в тихое русло еще и потому, что молчание можно было счесть за ответ. Но что ответить? Есть тысяча вариантов, может быть. А может быть, ни одного. Все только — «может быть».
Он начинал шагать между кушеткой и столиком, размахивая руками, бормотать что-то невразумительное, прислушиваясь к своим словам с горьким недоумением. Сначала все казалось таким простым. Все, что произошло. Были только она и он! И если забыть о завтрашнем дне, о том, что творится в городе, в стране, во всем мире, тогда, может быть, действительно все в порядке. Опять — «может быть»!
Он достал из кармана измятую пачку сигарет, поискал спички, преследуемый ее взглядом.
— Не кури! Не сердись, но по ночам здесь нечем дышать.
Согласился. Она права. Сунул пачку обратно в карман и улыбнулся. Вспомнил: такая же маленькая белая пачка сигарет свела их пути. Повод бывает иногда таким прозаичным. Даже сигарета из первого в жизни пайка. В восемнадцать лет сигарета придает солидность. Усядешься с выражением светской скуки, достанешь ее заученным жестом, закуришь и сразу почувствуешь себя приобщенным к миру взрослых. Восемнадцать лет! Позади укоризненные взгляды отца и материнские уговоры: это, мол, так вредно для здоровья. Кончено! Теперь он официально признанный курильщик и может забежать с собственным талоном на табак в лавочку на углу. «Пожалуйста, пани Барашкова», — кинуть увядшей женщине в полутьму табачной лавки.
Письменные экзамены кончились, голова все еще трещит от волнений, в кармане лежит билет в кино. До начала два часа.
После ужина он толкался по улицам, асфальт слабо излучал тепло, накопленное за день, весенний сумрак медленно закрадывался в город. Павел любил такие одинокие прогулки. Идешь, мечтая, — руки в карманах — мимо витрин навстречу мимолетным приключениям, проплываешь между людьми, искоса поглядываешь на девушек, просто так, мимоходом, напустив на себя безразличие, чтоб тебя не сочли зеленым юнцом. А что, если подойти к одной из этих таинственных созданий и сказать: «Добрый вечер!..» Нет, нет, он никогда не осмелится!
Павел взглянул на часы на Новоместской башне. Семь! Времени еще достаточно.
И отправился в парк, собираясь спокойно выкурить свою вечернюю сигарету.
Там они встретились.
Он присел на самый край скамейки, отметив без всякого интереса, что на другом конце кто-то сидит. Он был настолько погружен в свои мысли, что даже не обратил внимания на девушку. Она была для него тенью, силуэтом чужой фигуры, не больше. Он вытянул длинные ноги и закурил. Над головой отцветал куст сирени, облетающие кисти белели во мраке, распространяя сладковатый аромат. Солнце пряталось за дом напротив, деревья начинали терять в траве свои длинные тени. Изредка, тихо переговариваясь, проходили влюбленные, тесно прижавшись друг к другу, торопился прохожий с сумкой под мышкой, семенила старая дама в шали из синельки, с хромоногой собачонкой. Здесь было пустынно.
