— Ну, поезжай, — со слезами на глазах шепнула Власта и погладила Ирену по щеке. — И держись! Счастливо тебе!
Патера сидел в машине рядом с Иреной, молча поглядывая на нее. Схватки налетали короткими волнами, одна за другой, атакуя укрепления жизни. Ирена мужественно терпела, лишь тихонько постанывала сквозь сомкнутые губы. Патера взял ее руку своей ручищей, она благодарно взглянула на него, попыталась через силу улыбнуться. Он стал рассказывать ей какую-то утешительную чепуху, а сам нетерпеливо поглядывал в окошко.
— Я сразу пошлю ему телеграмму, увидишь — прискочит, как заяц! Ты ведь не боишься, правда? — все спрашивал он осевшим голосом — сам нервничал больше нее.
Ирена отрицательно мотнула головой, хотела сказать что-то, но сильная боль снова сдавила ей внутренности.
Наконец приехали! Он помог ей выйти из машины, по лестнице чуть ли не нес ее на руках, перед белой дверью ее снова схватила нестерпимая боль! Патера едва успел передать ее в руки спокойных медсестер, и она скрылась за другой белой дверью, а Патера увидел себя в пустой белоснежной комнате ожидания. Похлопав по карманам, вытащил пачку с последней сигаретой, но, глянув на табличку, запрещающую курить, тотчас испуганно сунул обратно и устыдился. Дверь отворилась, вошел кудрявый врач в белых теннисках, спросил:
— Вы подождете, правда?
Патера усердно кивнул.
— Вы отец ребенка? — осведомился молодой врач, приветливо улыбаясь.
— Нет, — покачал головой Патера, — но я подожду.
Врач попросил его выйти в коридор.
— Это продлится недолго. Вы приехали в последний момент!
Двери, двери… Патера рассматривал номера на них, а за дверьми раздавались требовательные крики, пронзительное многоголосие крошечных граждан. Мимо него шмыгали сестры, шелестя крахмальными юбками, и каждая спрашивала, чего он ждет, и каждой он терпеливо объяснял.
Как-то там Ирена? Хороша справедливость! Мы, мужчины, и понятия не имеем, каково оно… Да в состоянии ли мы достаточно оценить женщин? — И он с удвоенной нежностью думал о Власте. Давно ли это было? Тогда они жили с ней еще в глубоком мире… тогда!
И снова захлестнули мучительные мысли. Чем все это кончится? Как все это понять? Патера устало опустился на жесткую скамью, свесил голову; в ушах звенел пронзительный крик младенцев, заявлявших о себе миру людей. Вот кого надо защищать! Вот она, сама жизнь!
И, сидя в приемной на жесткой скамье, Патера до странности ясно стал понимать: что-то не в порядке! Какая-то гнойная язва угнездилась в живом теле, невидимая, непостижимая. Какой-то древоточец впился в живую ткань, стремясь изнутри подточить ствол дерева, расшатать его и свалить. Ужасная догадка — нет ведь никаких доказательств, просто каким-то смрадом пахнуло тебе в нос от слов, гладких, уклончивых — не более! Ты сходишь с ума, Патера? Ведь это немыслимо, безумно, тебе страшно додумать это до конца, ты отказываешься верить… и все же! Что можешь ты предпринять против этого, ты, простой рабочий, не наделенный крючкотворным адвокатским умом? Раздавят ведь как червяка! Что ты можешь сделать? Против чего восстаешь? Против тени, которую, быть может, породил твой воспаленный мозг, против призрака… Но ты должен, должен — слышишь?!
Почувствовав на плече чью-то руку, он испуганно вскочил, непонимающе моргая: к нему склонилось приветливое лицо врача; Патера слышал его слова, ощущал тепло руки. Поспешно кивнув раз, другой, надел кепку и улыбнулся. Когда он улыбался так в последний раз? Спускаясь по широкой лестнице, недоуменно качал головой. Им овладело смутное упоение, бурная, ликующая радость, яростная гордость жизнью. Зашагал по вечерним улицам, ветер стряхнул к его ногам ржавый лист каштана, дунул в лицо.
Раз-два! — победный марш зазвучал в голове. О, неистребимая, торжествующая жизнь!
На углу терпеливо старался зажечь сигарету, но ветер гасил маленькое пламя.
Зажигалка — подарок Адамека!
На главном почтамте послал телеграмму Бриху и побежал домой. Уже на пороге встретил озабоченный взгляд Власты. Патера шмякнул кепку на стул, улыбнулся и громким голосом развеял ее опасения:
— Ничего, Власта, успокойся! Все в порядке — мальчик у нее!
2
— Обратили на него внимание? — склонился Главач к старому Штетке; после долгого перерыва они случайно встретились в буфете и даже нашли два места за одним столиком.
Штетка тщательно очищал тарелку, низко наклонясь, чуть ли не мочил свой сизый нос в гороховом супе, словно боялся, что хоть капля да пропадет. Поедая суп, он откусывал от тонкого ломтя хлеба, который положила ему в сумку Анежка, возлюбленная супруга. На вопрос Главача Штетка чуть приподнял лысую голову, покосился поверх очков на кого-то, кто прошел мимо их столика, и легонько кивнул:
— Эк как его пристукнуло! Так уж не надо было бы с ним поступать, пан Главач. Жалко человека! Ждал повышения, как спасения души…
Главач круто возразил:
— Нет уж, пан бухгалтер, скажу прямо: поделом ему! Я человек не злорадный, вы меня знаете, но — поделом! Ведь настоящим иудой вышел, плантатором! Вы не представляете, как он в последнее время занесся, как придирался к нам! Чуть голову от бумаг поднимешь — он уже тут как тут, мол, что такое, работайте, работайте, товарищи! Мы строим социализм! Да черт возьми, разве я лодырь? Просто он хотел себя показать перед начальством — а главное, перед Бартошем, — так и лез в одно место; однако, его раскусили. Бартош — дельный коммунист, насквозь его видит. Вот это мне в них нравится. Слыхал я от Марушки, этот иуда пытался доносить директору, идиотскую ведомость выдумал. Но не вышло! С утра еще не вылезал из «аквариума».
Удрученный Штетка поискал глазами своего бывшего начальника. А, вон он! А каким молодцом был!
Мизина, с бледным и равнодушным лицом, действительно стоял в длинной очереди за закусками — такой скромный теперь… Он принес свой обед на подносе, поспешно съел и ушел, ни с кем не заговаривая. А к нему так и прилипали взгляды — весть о его посрамлении, окрыленная злорадством, разлетелась по всему учреждению. Не поздоровавшись ни с кем, Мизина прошел через свой отдел, но все же не совладал с собой — сильнее обычного хлопнул дверью «аквариума», так что стекла задребезжали. Главач, уже сидевший на своем месте, поднял голову от счетов фирмы «Капето — под национальным управлением» и надул щеки.
— По моим соображениям, друзья, дело клонится к кровавей мести. Только кому? — с серьезным видом проговорил, он; Врзалова хихикнула за своей машинкой, покосилась на Бартоша, а тот работал как ни в чем не бывало.
— Почему ты так думаешь?
— Черт возьми, товарищ, не считай меня наивным, — парировал Главач. — Пусть меня повесят, если это не мат в два хода. Как гром с ясного неба! Точно такой же мат, какой я собираюсь дать тебе в отместку за твою западню конем, куда я попался. А что, когда сыграем? Тут меня мало кто может прижучить в шахматишки, разве что Брих, так на то он и доктор. Да, это я называю — мат!
Бартош только кивнул. Действительно, нетрудно было себе представить, что творится сейчас в мозгу бюрократа, сидевшего за стеклами «аквариума». Бартош ожидал встречного хода с его стороны, но пока головы себе над этим не ломал.
Иные думы, иные заботы одолевали его. Вчера донесся до него слух о готовящейся в партии первой проверке. Очистить, укрепить ряды! Выровнять шаг! Серьезная забота, трудное испытание. Надо, чтоб партком хорошенько подготовился, надо… Надо… Ох, сколько же «надо», господи боже! На районном активе сделать доклад о международном положении. Разобраться с партийным бюро одной из уличных ячеек, над которой ему поручено шефство, — в это бюро проникли странные элементы… Мелкие буржуа, карьеристы, действительно странное бюро, а перед ним трясется вся улица. Надо…
Надо жить! Подними голову — встретишь взгляд серых глаз. Поймешь его. Такова твоя жизнь. Горькая, полная неясностей — и все же твоя!
Что изменилось с того вечера в тихом кафе на набережной? Были потом другие вечера, другие разговоры, такие же мучительные, такие же безысходные, как и тот, первый. Ничего крупного, никаких перемен, одна лишь пыльная, нескончаемая дорога; лишь два человека, которых влекла друг к другу сила неожиданно возникшего чувства, но отталкивало все остальное; продираемся сквозь колючки споров, бесконечных споров! Оба словно поднимаемся по каменистой, поросшей кустами крутизне, а ноги теряют силу, и дыхания не хватает. Бартош знал: в этом деле половинчатого решения быть не может.
