Написал даже письмо в ЦК, но не отдал. Попадет еще не к тому, к кому надо… А к кому надо? Все ведь там — товарищи, члены одной партии. Возможно ли, чтоб один имел право знать что-то, а другой — нет? Может ли так быть?
— Ребяческая выходка, Патера! — разволновался Полак, когда Патера рассказал ему о своей бесплодной поездке в ЦК. — Ведешь себя как упрямый и трусливый мул! Ребенок, играющий спичками! Предупреждаю: еще один необдуманный шаг, и тебя уничтожат за нарушение партийной тайны!
— Это не партийная тайна, а моя, личная! — стукнул по столу Патера. — И я хочу от нее избавиться! Невподъем она мне, ясно? И партия — одна, а не две! Одна, которая знает обо мне все, — да я — то ее не знаю! Кто это, покажи мне ее лицо! А другая — ничего обо мне не знает, зато я ее знаю, принадлежу к ней… И не могу я так… Нет, не говори., что кое-кто обо мне знает, — не надо, меня это не успокоит!
Бесконечные, изнурительные дни, недели, месяцы…
Он еще не дал согласия. Хотя временами пробуждалось жгучее желание сдаться, принять предложение! Рабочий директор! Власта заслуживает лучшей жизни, чем я ей дал, это верно. Прими я — и все заботы побоку. Покой, тишина, работа. Как мне все это нужно! И Власте. Уехали бы отсюда. Далеко! Забыть обо всем! Я-то ведь никакой не предатель, и, если что случилось, — я не виноват! Пускай и нет у меня доказательств! Нет их у меня — и не найти их. Тайна. Действительно, чем помогу я партии, если выболтаю эту тайну? Да ничем, это ей не нужно. Полак прав! Только наврежу, осрамлю, начнут говорить: слыхали, Патера-то! Притворялся стойким коммунистом, честного из себя разыгрывал, а на совести-то у него… Ну да, доказать это нельзя, но есть основание для подозрений — кто его знает! Как это сказал тот человек: конструктивное решение? А пожалуй, так оно и есть, и зря я себя терзаю…
Но, очутившись на заводе, среди своих, разом понимал всю пагубность таких мыслей; знал: не сможет он оправдаться перед суровыми лицами товарищей, перед Пепеком Ворачеком с его разорванной бровью, перед Адамеком, Батькой, перед черноволосым «кабальеро» Сантаром, который повязывает голову дюралевой проволокой, чтоб чуб не падал на лоб, перед дедом Митисеком — ни перед одним из них! Это будет измена, измена, и он этого не выдержит, не оправдается ни перед кем!
Не может это быть конструктивным решением! Лжет он… этот!
А как следят за ним на заводе! Патера вышел из комитета, зато попал под микроскоп пристальных взглядов, которые стерегут каждый его шаг — и всякий раз останавливают на самом краю пропасти. Он понимал по видимости безобидную пальбу их расспросов, они всегда начинались просто: «Ну, как поживаешь, Йозеф? Что твое директорство? Семья в порядке? Новую квартиру уже дали? Ничего, вот станешь директором — разживешься!»
Знали бы они! — рассуждал сам с собой Патера, в одиночестве шагая домой после работы. Стискивал зубы. Тосковал по товарищам — и опасался их бдительности, спасался одиночеством, как больное животное, — и все же чувствовал, как его охватывает этот несентиментальный, скупой на выражение чувств товарищеский интерес к нему.
Почему? Этот вопрос обжигал мозг. Словно они чуют: с ним что-то неладное, и именно теперь ему необходимо чувствовать их рядом, у локтя… С горькой гордостью думал он обо всех знакомых людях, но молчал. Эх, товарищи, товарищи…
С ним была и семья — Аничка, семимесячный Пепик, он уже лепечет что-то, вытягивается с каждым днем. А если рассказать? Что произойдет с ним, если все станет известно?!
Но Патера ощущал интерес к себе и с другой стороны. Сверху, из неведомой темноты. Где-то о тебе судят-рядят, имя твое бродит по бумагам и документам, которые не должны появляться на свет; кто-то решает твою судьбу, требует от тебя чего-то… А ты и лиц-то не видишь! Полак? Да нет, не один он. Другие — но кто? У них, конечно, высокое положение, партия им доверяет… Нет, не додумать до конца, от этого мысли мешаются в мозгу… Что тебе приходит в голову? Это безумие! Очнись!
Поймет ли все это Власта?
Разберется ли хотя в одном сегодняшнем случае?
Разговор с Полаком уже весь состоял из угроз и успокоительных слов, обволакивал мозг липкой пеленой, связывал ноги, сковывал мысль. Патера выбежал от него, пустился по улице, словно спасаясь от погони. В заводском буфете наскоро опрокинул стаканчик-другой и побрел под темнеющим небом; голова раскалывалась, надежда исчезала. Целые часы простоял на мосту под Летной, мозг был воспален до боли, в нем будто что-то протяжно свистело. Пьяными глазами уставился Патера на темную реку.
Покончить со всем? А что еще остается? Ничего! Написать жене, он так ее любит… Товарищам на завод, приложить к письму красный партбилет — заблудился я, товарищи… не коммунист я больше… малодушный пьяница не может им быть… очищаю ваши ряды от себя самого…
Так стоял он, опираясь грудью на каменную балюстраду — один, один, затерянный в городе, и недобрые мысли ворошились у него в голове; и все же было у него такое чувство, будто все стоят рядом с ним. Десятки глаз стерегут его шаги, и среди них — самые преданные, те, что понимают и укоряют… Нет, не способен он на это, прочь отсюда! Оторвал взгляд от воды, удалился и, понурившись, заспешил домой. Под взглядом жены испытал такое жестокое чувство стыда, как никогда в жизни. Куда уж глубже… Где оно, дно этой трясины, Йозеф? Надо что-то делать…
Вчера, когда шел с работы, к нему присоединился старый Адамек. Давно они не хаживали вместе! Предлог Адамек нашел довольно прозрачный: надо-де ему забежать к зятю на Жижков, стало быть, им по дороге. Старый друг поджидал Патеру в проходной, уклониться было невозможно. В суровом молчании пошли бок о бок по маленьким улочкам, поднялись на крутой холм Витков. Патера шагал быстро, опустив голову, Адамек запыхался, его легкие, пораженные бронхитом, сипло всасывали воздух, как пересохший насос, но старик не отставал. Только уже на холме, на улицах Жижкова, Адамек встрепенулся, пошел в атаку.
— Ты бывал разговорчивее, Йозеф, — он замедлил шаг, — ну, ничего, тогда я сам начну, без околичностей. Ты пьешь! Вот уж никогда бы не подумал. Патера — и пьянствует! Об этом уже на заводе болтают.
— На свои пью, — буркнул Патера и осекся.
— Так, так. Верно. Я не поп, чтоб корить тебя. Я и сам, к примеру, перед поллитром не праздновал труса, а в престольный праздник, бывало, не хуже других мог, как говорят каменщики, замуровать в пиво рюмашечку рома. Да что там, не монахи мы, но ведь питье питью рознь. Из комитета ты сбежал, ладно, — но это! У тебя же семья, и ты член партии… Ты не один! И брось ты этого Берку!
Адамек говорил спокойно, размашисто жестикулируя, а Патера упорно молчал да смотрел себе под ноги, словно пересчитывал камешки тротуара. А что он мог ответить?
Остановились прикурить; Патера держал в руке зажигалку — когда-то ее подарил ему Адамек, — и будто задумался, разглядывая ее. Как давно это было! Тогда он был другим. Тогда…
Тем временем они подошли к перекрестку, от которого круто спускалась вниз тесная улочка; здесь кончался их совместный путь. Остановились в тяжком замешательстве. Трудная минута.
Вдруг Адамек разозлился:
— Да господи Иисусе, что это с тобой? Стар я, чтоб бросать слова на ветер! — Он с гневным упреком махнул рукой. — И не собираюсь я ничего у тебя выпытывать. Но все-таки я председатель твоей организации, Йозеф, вот и подумал: что-то засело у парня в башке, потолкуй с ним, вы ведь не со вчерашнего дня знакомы. Не нравишься ты мне, в глаза говорю. Видать, в какую-то кашу вляпался — в какую, не знаю, но ведь любую расхлебать можно… Скажу одно: держись партии, Йозеф! Твои передряги — не только твои. Выложи их нам! А то забился в угол, как шелудивый пес, зарылся в себя и задыхаешься там. Что с тобой? Перестал нам верить? Нет, теперь ничего мне не говори, обдумай сперва хорошенько. Вчера мы в парткоме толковали о тебе — сам знаешь, все руками разводят, Патера то, Патера сё, кое-кто уже и слышать о тебе не хочет. Видали, мол, каков, тоже мне — рабочий директор! Хвост поджал да и подальше от огня… а еще коммунист! Ну, а все-таки скажу: мы тебе еще верим, Йозеф, — верим как честному парню. И будем стоять за тебя, что бы там ни было! Учти это — и встряхнись! Приходи к нам! Ну, я пошел, мне просто надо было выложить тебе все это. И вообще… насчет зятя, это я тебя обманул, в жизни у меня не было зятя на Жижкове. Ну! Выше голову и… А я побежал, не то трамвай из-под носа…
