Брих очнулся от забытья. Где я? Хотелось размять ноги, избавиться от неприятных мурашек; пошарил, разыскивая сигарету. Ох, эта тишина!

Сон улетел, сменился отупляющим бдением под желтой грязной лампой.

И неслышный плач на койке.

Ирена.

5

Мутный рассвет продирался через предутренние туманы; в шестом часу можно было уже разглядеть разлапые ветви елей за окном, но в ущелье еще лежала ночь.

— Ты куда? — спросил Ондра Бриха.

— Проветриться. Голова трещит. Немного погуляю…

Он вышел из хижины, отупев от бессонной ночи; мокрая трава горной поляны с хрустом ложилась под ноги. На спине он ощущал пристальный взгляд: Раж стерег каждый его шаг. Глубокая предрассветная тишина окутала лес, дышавший теперь безопасностью и миром. Потом Брих услышал несмелый крик птиц. Возвращаясь к хижине, увидел Маркупа: засучив рукава клетчатой рубашки, он делал гимнастику, а там и вовсе скинул рубашку, обнажив мощный торс; принялся гнуть свое красивое тело, слепленное из жгутов тренированных мышц; делал все серьезно, словно справлял языческий обряд. Увидев Бриха, опустил руки, виновато улыбнулся:

— Старая привычка… стараюсь сохранить форму.

— Давай, давай! Все равно здесь это — единственная разумная деятельность.

— Слушай, — спросил Маркуп, всовывая мускулистые руки в рукава, — что, собственно, стряслось ночью?

Брих махнул рукой:

— Радуйся, что проспал! При нормальных условиях все бывает в порядке. Страсти и свинство спокойно спят в широких постелях. А здесь все проявляется в полной мере.

— Скверная компания, — сказал Маркуп.

— Мы принадлежим к ней, — перебил его Брих.

Маркуп склонил загорелое деревенское лицо, вперил пристальный взор в выступающий корень, задумался. Потом раскинул руки, хлопнул себя по бедрам и воскликнул:

— А ты ведь прав! Хотя я не совсем понимаю — почему. У отца — крошечное хозяйство, нас дома — семеро. Я перебиваюсь на стипендию, иногда грузил уголь в депо. Нашим нужна помощь. Не подумай, что я жалуюсь. Я… многое могу вынести.

— Так зачем же?! — жарко спросил Брих.

— Потому что они там… атеисты, понимаешь? Коммунизм — это безбожие! А я верю в бога. Я так воспитан и не позволю отнять у меня веру или запрещать ее. Я работы не боюсь — наоборот. Молись и трудись, говаривал мой дед. Вот оно как! Видишь ли… я — то думал, что буду лечить наших деревенских. Чудесная жизнь — быть сельским лекарем! Ходишь к пациентам по полям, по лесу, любуешься миром божьим. Вправляешь батракам вывихнутые руки, помогаешь младенцам выкарабкиваться на свет, рвешь последние зубы у дедов. Все тебя знают и украдкой поругивают, но говорят себе: этот — наш. Есть у тебя свое место. А город гнетет меня! Ну, теперь…

— Не понимаю, зачем же ты бежишь?

— Не знаю… не знаю! Ведь нужно, чтобы человек имел право верить в своего бога, дружище! А они сказали: нет. В России, говорят, тоже выгоняли попов. Политики я не касаюсь, не понимаю ее, но это, кажется, правда. Так говорили в клубе, а я из тех, кто серьезно относится к жизни. Я и сделал вывод.

Из хижины вышла Эва, бросила взгляд Бриху. На ее бледном лице бессонная ночь провела темные круги под глазами; тонкими пальцами она поправляла растрепанные волосы. Маркуп проскользнул мимо нее в хижину.

— Вы его знаете? — спросил ее Брих.

Эва кивнула.

— Святой Игнатий Лойола, — улыбнулась она, — а в остальном славный парень. Я с ним познакомилась случайно. Встретила его во вторник, — он уходил с какого-то тайного собрания и озирался, как раздраженный бык. Он признался, что убежит из коммунистической тюрьмы, из этого царства антихриста, а когда я сказала, что помогу, — он мигом собрал свое немудрые студенческие пожитки и отправился в тот же вечер. Думаю, когда-нибудь пожалеет. Этот сюда не подходит.

— А вы уверены, что я подхожу?

— Совершенно уверена, — кокетливо усмехнулась она. Снова это была та знакомая, цинично откровенная женщина, какой Брих узнал ее на вечеринке у Ондры. — Хотя бы ради меня. Не верите? Я вижу: в душе у вас разлад, а это мне нравится. Уравновешенные люди наводят на меня страшную тоску. Впрочем, после сегодняшей ночи я вам не удивляюсь.

— Это было отвратительно, — перебил он, — гнусно…

— Совершенно верно. Это вас удивило? Люди — животные.

— Не все. Эти, — он показал на хижину, — эти — да.

— Кто идет с ними, разделит их падение. Вот вывод из сегодняшей ночи.

— Ладно, — дразняще улыбнулась она. — Допустим, они дегенерируют. Но как это прекрасно — дегенерировать с набитыми чемоданами, господин пастор! Нет, правда, вы кажетесь мне похожим на шотландского пастора. Вы строго судите людей, они, верно, кажутся вам ужасными. Интересно, какой кажусь вам я? Испорченная, избалованная женщина — сноб с перекрашенными волосами… а может быть, и подлая — так?

Он не ответил, повернулся, чтобы уйти. Она задержала его слабой рукой, глядя прямо в глаза. Они стояли около хижины, в нескольких шагах от границы; вокруг над остроконечными пиками леса, выступавшими из седой пустоты во всей своей древней, изначальной мощи, тянулись молочно-белые клубы тумана, а эти двое стояли и неотрывно глядели друг другу в глаза. Когда после минуты тяжелого молчания Эва заговорила, ее голос показался Бриху другим, каким-то растроганным.

— Так вы ничего не понимаете? Не понимаете… Вы что ж, хотите, чтобы я сама вам сказала, невозможный вы человек? — Она беспомощно покачала головой, провела пальцами по русым волосам, растрепанным после ночи, взглянула на него со странной мольбой. — Мой бог, как же вы злы! Притворяетесь непонятливым. Наверное, вы очень самоуверенны, правда?

Брих ошеломленно молчал. Послышался скрип двери, на порог вышел Ондра, сонно зевнул, оглядел их покрасневшими глазами с неясной угрозой во взоре — словно запрещал делать что-либо за его спиной. Эва отодвинулась, со склоненной головой прошла мимо него в хижину.

Раж глядел ей вслед пристальным, подстерегающим взглядом, а когда дверь захлопнулась, показал на нее через плечо большим пальцем:

— Ну, как дела, докторишка?

Брих махнул рукой, ничего не ответив, ушел в хижину.

Ханс отправился в лес за дровами. Ондра безмолвно последовал за ним. Вскоре они вернулись по каменистой тропинке, неся охапки сырого хвороста; подкованные башмаки Ханса оскользались на камнях, но лицо по-прежнему ничего не выражало.

— Ist gut^[35], — кивнул он своей маленькой головкой.

— Когда же придет Герман? — засыпали его вопросами обитатели хижины, пока он складывал хворост у печи; немец и глазом не моргнул, только потянулся, смущенно высморкался в платок. Калоус бодро похлопал его по плечу. Лазецкий угостил сигарой. Ханс пробубнил благодарность, откусил кончик сигары и выплюнул в печку. Потом все же снизошел и объяснил ситуацию на своем маловразумительном диалекте: видно, на границе что-то случилось, вот Герман и задерживается, но господа могут быть спокойны, он придет обязательно. Его ничто не остановит, он проворнее лисы. Только немного терпения. Здесь опасности почти нет, хотя… Пограничные посты тоже не дремлют, и перейти на ту сторону может только здешний человек, да и то не всегда благополучно. Ханс говорил без единого жеста, и ему, видно, было приятно, что владельцы тяжелых чемоданов слушают его с жадным вниманием, словно хотят насытиться его утешениями. Эх-эх-эх…

Бесконечный день! С ума сойдешь! Ханс вышел, опустил снаружи щеколду — из окна за ним следил Раж — и влез обратно через окно. Гнетущее напряжение давило. Упадок духа, усугубленный скукой, мучительным бездействием! Борис брился перед зеркальцем роскошного несессера, за ним следили глаза его незаконной невестки, которая поглядывала на него поверх учебника английского языка. Ее любовник утомленно восседал на чемоданах, ястребиным взором следя за обоими. Он не снял ни пальто, ни шапку и сидел, уйдя в себя, маленький, сухонький, некрасивый, готовый первым выйти наружу, первым переступить пограничную линию. Гелена неохотно опустила глаза и машинально начала заучивать английские фразы, которые она, быть может, скоро произнесет, глядя в лицо какому-нибудь рослому парню из Канзас-Сити или Фриско. Фразы не запоминались, и она загрустила.