От сырости у Патеры вдруг заныла правая рука. Патера потер ее ладонью. Во время оккупации он схватил ревматизм, который временами дает о себе знать; подлая штука — даже не разберешься точно, где боль, но от этого не меньше болит. Черт ее дери! Патера бросил окурок в темноту и, лязгая зубами, вошел в переднюю. Мгновение поколебавшись, он постучал к соседу.

— Не спите?

— Нет, заходите.

Брих в лыжном костюме сидел за столом, по студенческой привычке укутав шею шарфом и подперев голову руками. Перед ним раскрытая книга. Неподвижный, сосредоточенный, он неутомимо подчеркивает красным карандашом целые абзацы. Слабый свет настольной лампы борется с темнотой.

Патера остановился на пороге.

— Не хотел вам мешать… но вижу под дверью свет, дай, думаю, загляну…

Брих захлопнул книгу.

— Не беспокойтесь, заходите. Я ночная птица, раньше полуночи не ложусь.

— А после полуночи вам не дает спать наш крикун, а?

— Не беда, я сплю как сурок. Иногда и не прочь услышать хороший детский рев, от него здесь веселей.

— У нашего голос как иерихонская труба, — улыбнулся Патера. Он оглядел холодную комнату, понюхал воздух. — Печка у вас дымит немного…

Наклонился к печке, минуту повозился, что-то бормоча, со знанием дела прочистил решетку, поворошил кочергой горячий пепел. Печка вновь разгорелась и загудела.

— Готово. Печке нужен свежий воздух, как и человеку. Без этого не пойдет!

По комнате начало разливаться тепло. Патера потер руки и обвел взглядом комнату, не проявляя, однако, чрезмерного любопытства. Он никогда не бывал у Бриха, хотя у них общая передняя. И все отношения между ними ограничивались двумя-тремя фразами, брошенными на ходу. Да и Брих лишь во вторник впервые переступил порог комнаты Патеры. У соседки начались родовые схватки; растерявшись, мать Патеры позвала его на помощь. Он сделал тогда все что мог и опять укрылся в свою холостяцкую берлогу. Только Аничка иногда забегает к нему поболтать. Он любит эту девчушку. От комнаты Патеры Бриха отделяет лишь тонкая стена, сквозь которую слышно каждое громкое слово; дверь в этой стене заставлена с одной стороны пузатым комодом, который Брих унаследовал от матери, а с другой умывальником Патеры. Иногда происходят забавные эпизоды, свидетельствующие о добрососедских отношениях: Брих громко чихает, и за стеной слышится дружеское: «Будьте здоровы!» — «Спасибо!» — отвечает Брих. Бывает, что музыку с грампластинок, которые с увлечением собирает Брих, слушают и Патеры, хотя вкусы соседей не совпадают. Музыка Сметаны, концерт для виолончели Дворжака, Дебюсси и Моцарт заглушают к тому же шум у соседей.

«Странный человек наш доктор прав»^[11], — не раз думал Патера. Его интересовал этот бирюк, но, чувствуя, как сосед оберегает тишину своих рабочих часов, Патера не вторгался в его покой.

И вот он впервые стоит в комнате Бриха. Патера бросил быстрый взгляд на какую-то очень странную картину — невразумительная путаница пятен и линий. Не поймешь, что же хотел нарисовать художник! Черт его знает, просто не разобраться в этом.

— Это полотно Брака, — сказал Брих из-за стола.

Патера кивнул и учтиво воздержался от комментариев. Глаза его пробежали по корешкам книг, разбросанных по комнате. Большинство из них незнакомо Патере, хотя он большой охотник до чтения. Много английских и французских авторов в подлиннике, много юридической литературы и всевозможных научных книг: биология и астрономия, экономический атлас мира, «Записки» Шальды^[12], «Эмиль» Руссо, на ночном столике «Кандид» Вольтера и толстый томик пьес Шекспира на английском языке. Патера заметил знакомые и ему книги: «Жан Кристоф» Роллана, «Обыкновенная жизнь» и «Кракатит» Чапека. Со шкафа на него глядит фарфоровая сова в очках, с ней он знаком по восторженным рассказам Анички. Там же виднеется запыленная статуэтка Будды. У стены возле окна пианино, звуков которого Патера никогда не слышал. Это немного удивило его, но он не стал расспрашивать.

— Что же вы не садитесь? — пригласил Брих, и Патера уселся в потертое кресло. Широко зевнув, он отказался от дорогой сигареты из коробки, которую оставил на столе Раж, и закурил «партизанку».

— Я привык к этим… Во время войны приходилось курить всякий вонючий мусор, однажды даже чай для ревматиков марки «Лесняк». От ревматизма он не помогал, но в трубке — просто роскошь. От дорогого табака у меня всегда болит голова… Но я, собственно, зашел поблагодарить вас, сосед. У нас тогда голова кругом пошла, мать у меня старая, глухая, а роды пришли как снег на голову.

Смущенный Брих поспешно заговорил о другом. Тепло от печки волнами поплыло по комнате, и стало уютнее. Брих старательно не затрагивал в разговоре событий, которые, он знал, волновали обоих. Но не думать о них было невозможно. Эта тема словно бы висела в воздухе.

Под напором ветра, назойливого, как приблудная собачонка, дрогнула оконная рама. Брих и Патера помолчали. После тягостной паузы раздался вопрос, заставивший Бриха поднять голову.

— А что вы скажете обо всем этом, сосед?

Брих сунул окурок в пепельницу и пожал плечами.

— Что вы хотите знать? На какую карту я ставлю? Мой ответ вам не понравится: я не могу поставить на ту, на которую хотел бы.

— Я не понимаю вас.

— Это довольно просто. Только, пожалуйста, не зовите меня в вашу партию. Я вас уважаю, Патера, но должен разочаровать: я не состою ни в какой партии.

— Речь идет не об этом, я не буду, если не хотите, — сказал Патера. — Сегодня утром мы были на Староместской. Туда пришли и беспартийные, и даже…

— Я тоже был там.

— Ну и с чем вы вернулись оттуда?

Брих наклонил голову, сплел тонкие пальцы и выгнул руки так, что у него хрустнули суставы.

— Буду откровенен: с путаницей в голове. И немного встревоженный. Обе стороны приводят свои доводы, боюсь, что обе кое в чем правы — со своей, чисто партийной точки зрения. Но я верю, что все кончится разумным соглашением, верю в здравый разум. Слишком серьезные вещи оказались под угрозой для обеих сторон, поверьте!

— Что именно?

— К чему говорить об этом? Повторять уже затасканные во всех газетах фразы? Но я на собственном опыте убедился, что это не пустые слова. Демократия, свобода! Человечество веками боролось за них, этим нельзя играть, Патера! Не спорю, митинг на площади был внушительным зрелищем. Но это еще не значит, что провозглашенные там лозунги правильны.

— Важно, почему была демонстрация, вот что! Знаете вы точно, чего хотят демонстранты?

Патера наклонился над столом, и его взгляд упал на старый номер «Свободных новин», с передовицей, написанной редактором этой газеты. Патера пробежал глазами несколько строчек и кивнул головой, потом постучал пальцем по газетному листу.

— А что вы думаете об этом?

Брих неохотно пожал плечами.

— Не скажу, что я согласен с ним целиком. Но я тоже думаю, что правду надо искать без митинговщины и пропагандистского шума, смотреть на вещи объективно, а не через очки партийных доктрин.

Патера откинулся на спинку кресла. Он разомлел от тепла, глаза у него смыкались.

— Не думайте, что я собираюсь обрабатывать вас и долго не дам вам спать. Мне, наверное, и не удалось бы это, вы ведь образованный человек и по-своему смотрите на вещи.

Брих улыбнулся.

— Вы правы. Но, по-моему, всем честным людям нашей страны ясно, чего они хотят… По крайней мере, об этом твердят все политические партии. Я верю в согласие, в разум…

— Не знаю, какое может быть согласие… — Патера с сомнением покачал головой. — С предателями не договоришься! В газетах много чего болтают, да все врут. Вчера стало ясно, кто всерьез хочет социализма, а кто на него косится и… изменяет народу.

Брих нетерпеливо встал и сказал глухим голосом:

— Худо было бы, если бы вы оказались правы. Я мог бы ответить вам аргументами тех, кто вчера подал в отставку, и мы бы с вами, конечно, вцепились друг другу в волосы. У них, видимо, тоже есть своя правда…