— Ой, Сакариас, бог с тобой, я не издеваюсь, честное слово, ты совершенно не прав, просто меня насмешила эта точность, понимаешь, мне так понравилось, как ты это сказал…

— Ну как я это сказал? Как?

— Не могу объяснить, да и что за вопрос! Манера, что ли? А больше тут и объяснять нечего. Мне понравилось, как ты сказал, показалось забавным. Что еще ты от меня хочешь?.. Ну, послушай, в общем так: тут нечего и понимать, а если ты и этого не понимаешь, значит, совсем дурачок, и, пожалуйста, не заставляй меня говорить еще, не то я тебе и не такое скажу, если начну дальше объясняться.

— Как же мне не спрашивать, раз в твоем объяснении я вообще никакого смысла не вижу.

— Тогда тем более, вот по этой самой причине, да к тому же все это глупость одна, если я сама не знаю, зачем это сказала и что хотела этим сказать, и вовсе ничего не знаю…

— Теперь ты не горячись, да и с чего?

— Меня зло берет.

— Да почему?

— Почему? Кто его знает. И откуда мне знать? И не все ли равно?

— Тогда почему ты со мной так разговариваешь?

Мели посмотрела на него, опустила глаза и сказала:

— Не знаю, Сакариас, я дура, всем давно известно, что мне нравится, когда терпят мои фокусы, понимаешь. Должно быть, из-за того, что я девушка благородного рода и считаю, будто…

— Ой-ой-ой-о-о-ой, остановись!.. Стой, детка, не разгоняйся так, прошу тебя! Ты вошла в раж, что за дикость! Кидаешься с неба прямо в ад, минуя чистилище. И как круто поворачиваешь, с ума сойти! Так и полпокрышки можно на асфальте оставить при каждом повороте, честно, не преувеличиваю.

— Так вот, не сомневайся, все так, как я сказала… меня разозлит что-нибудь, а я вымещаю это на ближнем. И знаю ведь, что это так. Ну хорошо, вот теперь… Даю тебе слово, что теперь мне хочется плакать… Сакариас, почему ты не треснешь меня?

Марияйо уперлась локтями в стол, залитый вином, и сказала:

— А он прав! — И подперла голову руками. — Ты подумай, вот и сейчас совсем про время забыла. Помнишь не помнишь, а жить только сейчас начинаешь, правильно? Завтра-то ведь все опять по новой.

Фернандо сказал из-за ее спины:

— Такова жизнь, солнышко, не надо ее переворачивать. Хорошие минуты проходят быстрей, чем плохие. Но от этого они не перестают быть хорошими!

Марияйо взглянула на него:

— Что в них хорошего? Только все ждешь чего-то, вот и все хорошее.

— Ты увидишь, в следующее воскресенье, — вмешалась Мария Луиса, — понимаешь, в следующее воскресенье мы снова приедем сюда и устроим такую гулянку, каких свет не видывал.

— Все равно ничего не изменится, следующее воскресенье пройдет, как и это. С чего ему длиться дольше?

Появилась луна, она поднималась над оградой, как огромная, заглядывающая внутрь сада мертвая голова, и постепенно проступали ее вечные, неизменные черты.

— Да, а вот мы, по крайней мере, не можем позволить себе забыть обо всем, — сказала девушка из Легаспи, — нам обязательно надо знать, который час. В пять минут одиннадцатого, сами понимаете, — прямым ходом на станцию.

— Ну вот еще! — запротестовал Федерико. — Что за спешка? Зачем нам стоять двадцать минут, глядя друг на друга, пока не появится поезд? Не надо бежать: кто вперед кинется, тому потом остальных дожидаться, так что ни к чему торопиться.

— Ладно, ты делай что хочешь, а я в пять минут одиннадцатого отсюда испаряюсь. У меня никакого желания нет опаздывать на последний поезд, который наверняка будет битком набит, уж я это знаю.

— Ничего не случится, если ты его и пропустишь: уедешь на следующем, в четверть двенадцатого.

— Какой умный! Смеешься, что ли?

— А что, тебе так важно вернуться к определенному часу?

— Вот чудак! Спросишь моего отца, он тебе ответит.

— Значит, строгий у тебя старик, а? Поколотит?

— Ну, не зною, я его никогда не доводила.

— Старый, видать. Небось носит фланелевую фуфайку?

— Слушай, над моим отцом ты лучше не смейся, понял?

— А что плохого я сказал?

— Посмейся еще, и я тебя припечатаю бутылкой, болван!

Луна освещала и тех, кто сидел за столом возле стены, куда из-за густой листвы не проникал электрический свет. Мели откинулась назад так, что глаза ее снова оказались в тени, а лунный свет заливал ее фигуру. Она закинула руку за спинку стула. Сакариас в темноте шарил, отыскивая среди листьев руку девушки.

— Надо, чтобы воскресенья были в два раза длинней остальных дней недели, — сказал Самуэль, — правда, Марияйо? Скажешь нет? Пока этого не сделают, ничего путного не будет.

— Лучше в три. Чтоб стали такими же длинными, как будни. Тогда еще куда ни шло.

— Ну, вы нахалы, вам подавай все сразу.

— Не все, но кое-что.

— Какие претензии, безобразие! — сказал Фернандо. — Слушай, у тебя такая мрачная жизнь там, где ты работаешь? Я-то думал, что в барах весело.

— Сказал тоже! Весело — это если со стороны глядеть. А если изнутри — ад кромешный. Жуть, ты себе представить не можешь.

— Я вижу, осточертело тебе там!

— Сыта я, сыта по горло всем. Тебе этого не понять. Слава богу еще, что я вспоминаю об этом только вот в такие дни. На неделе все забывается, потому и тяну лямку.

— Значит, сама этого хочешь, — улыбнулся Фернандо. — Ты — такая девушка… Смотри, как все просто: подцепляешь какого-нибудь богатенького, а потом — немножко удачи, немножко риска, и он тебя избавит от всех забот, навсегда. И будешь жить, как говорится, a la gran dumón^[27].

— Ну-ну, не рассказывай мне сказки. Это уж совсем из другой оперы. Незачем мне подцеплять богача.

— Я только советую.

— Спасибо, обойдусь и так. И брось эту тему, если не хочешь со мной поссориться.

— Я пошутил. Что я — сам не понимаю? Но с твоим-то личиком…

— Ну, знаешь что, я же тебе сказала.

— Что это вы, уже ссоритесь? — сказала Мария Луиса. — Скоро же!

— Ну да, — ответила Марияйо, — ты бы послушала, что тут плетет этот тип! — И она взглянула на Фернандо, слегка улыбнувшись. — Мыльные пузыри пускает!

— Ты — ангел! — сказал Фернандо.

Остальные приставали к Лолите, чтобы она станцевала.

— Поздно уже!

— Да хватит еще времени.

— А что, она умеет танцевать?

— Она-то? Огонь, сам увидишь!

— Ну давай, Лолита, твой номер. Чтоб закончить праздник как положено! Пусть посмотрят.

— Пускай про тебя узнают и в Легаспи, детка! Быстренько на сцену!

— А где ей танцевать?

— Надо попросить ее как следует.

Все захлопали в ладоши, и Лолита залпом допила вино. «Ну ладно, посмотрим, что получится!» Раскрасневшись, она влезла на стол, приказала убрать стаканы и бутылки: «Уберите все из-под ног!»

— Давай! Вот это девчонка!

Очистили стол. Все смотрели на Лоли, она показала им, в каком темпе хлопать в ладоши, попробовала ногой, не качается ли стол.

— Вот это девчонка, а остальное — ерунда!

Теперь все хлопали в лад. Лоли оглядела парней, протянула руку Рикардо. «Поднимайся сюда!» Тот не захотел:

— Да я не сумею…

— Тут нечего уметь! — настаивала девушка. — Залезай, не ломайся!

— Говорю тебе, не могу, моя радость, я сегодня уже достаточно потрудился.

— Ну как вы, мужчины, боитесь опростоволоситься, это же надо!

Федерико вызвался заменить Рикардо: «А я не подойду?» Его товарищи помогли ему взобраться на стол.

— Давай с этим!

— Федерико не подведет, поверь моему слову!

Лолита повернулась лицом к Федерико и снова задала темп хлопающим в ладоши. Когда хлопки стали дружными, она начала танец. От ударов ее каблучков по доскам стола в лица зрителей летела пыль. Федерико двигался в такт, принимая нужные позы, головой он задевал побеги жимолости, вившейся по проволоке, и волосы его растрепались. Две огромные тени дергались на кирпичной стене дома, возле окна Хустины, доставая головами до крыши. Потом Лолите помешали туфельки, и она, не прекращая танца, скинула их одну за другой на землю. «Гениально!» Теперь она танцевала босиком. Эхо хлопков отражалось от стен, от бронзовой лягушки, патефона и пустых столиков. В центре сада плясала под навесом лампочка в покрытом пылью «тюльпане», потому что провода качались от сотрясения навеса, и все тени в саду тоже плясали. Босые ступни Лолиты ступали в разлитое на столе вино, черная юбка разлеталась веером, едва не задевая лица зрителей и открывая на мгновение ее белые ноги и красный купальник. Вдруг она поскользнулась, попав ногой в смоченную вином грязь, и полетела, тяжело дыша и смеясь, но Мигель и Сакариас успели подхватить ее на руки. Она хохотала так, что не могла даже встать, и заявила, что не ступит на землю босыми ногами, потому что галька будет щекотать ей пятки, а она и так умирает со смеху.