— Э, как всегда. Хорошего-то мало. — Он замолчал, а затем продолжил, повысив голос: — Откуда хорошему взяться? Не с чего.

— А кто виноват?

— Хозяин. Он до сих пор ни хрена не понимает в разведении овец. И не хочет понять. Каждый божий день у меня с ним стычка, я все пробую растолковать, что к чему. Куда там. У него что тут, — он постучал себя по лбу, — что тут, — и постучал по стойке. — Твердолобый он.

Пастух осушил свой стакан. Никто ему не возражал.

— Вот хотя бы эти сеньоры, — продолжал он, указывая на мясников, — они в курсе наших дел, могут подтвердить. Скажите, разве неправда?

Он замолчал. Все опять смотрели на него, и он стал рассказывать:

— И дураку ясно: если не заботиться о пополнении стада, оно рано или поздно вымирает. Обязательно. Только и всего. Вот такую простую вещь, которая сама за себя говорит, никак ему не втолкуешь. «Амалио, плохие у нас овцы!» И все тут, с этого его не сдвинешь. — Пастух проглотил слюну. — Но, господи боже мой, ведь не сто лет живут овцы! Хоть ты им делай уколы с витаминами, хоть ты их в санаторий помести, если бы такие были, но уж если овца свое отжила и у нее выпадают зубы, она все равно околеет, и ничего ты с ней не поделаешь. Чего бы ты там ни хотел. С нее взятки гладки, — скажете, не так?

Мужчина в белых туфлях рассеянно ответил?

— Да, я понимаю, конечно, это так.

— Проще простого, — заключил пастух.

— Это вроде как мой папаша, царство ему небесное, — сказал алькарриец, — в точности все так. Последнее время он только и говорил: «Я нездоров, нездоров». А нездоровье тут было вовсе ни при чем. Просто пришел его черед, такой уж возраст. С ним что должно было быть, то и было. Вот если б иначе пошло, тогда можно бы задуматься. Знаете, как мне иногда хотелось сказать ему, и сказал бы, если б не уважение к старшим и все такое прочее: «Вы стары, отец, стары, вот что с вами и нечего над этим голову ломать, вы стары, как Мафусаил, если уж на то пошло, ничем вы не больны, вы просто кончаетесь, вы больше не тянете!» Бедняга. Никак не хотел понять, что все на свете кончается само по себе и искать тому причину — все равно что искать у собаки пятую лапу. Человек изнашивается, как и все вещи, и наступает момент, когда он уже не того… уже не может… уже не может дальше жить. Ну и что? Какой тут секрет? Ну вот, например, когда у часов кончается завод, — это, конечно, не тот случай, но для сравнения годится, — когда у часов кончается завод и они останавливаются, никому и в голову не придет, что часы испортились, разве не так? Вот в чем беда и моего отца, и вашего хозяина, когда он рассуждает насчет овец, о чем вы нам рассказали, Амалио. Одно и то же! И тот и другой спутали старость с болезнью.

— Так оно и есть, — согласился пастух, — всему на свете приходит конец, овечкам тоже. Коли у нее выпали зубы, чем она будет жевать? Может, кормить ее супчиком?

— Ну, — сказал Клаудио, — насчет вашего хозяина, мы все знаем, что он такое: без конца жалуется на сердце. Притворство и больше ничего. Просто не умеет вести дела, как надо.

— Стой, стой, — запротестовал алькарриец. — Зачем говорить такое в присутствии Амалио? Не годится хулить хозяина перед его работниками.

— При чем тут хозяин и работник? — возразил пастух. — Правду должны знать все. Сеньор Клаудио правильно говорит, что твой святой, и еще даже того правильней. Я первый готов подтвердить его слова.

— Ну ладно, ладно, а я вот расскажу дону Эмилио, так и знай, что ты за спиной называешь его жадиной, вместо того чтобы защищать. Обязательно расскажу.

— Он от этого лучше не станет.

— Ну с чего бы ему жадничать при его-то деньгах! — вмешался Чамарис.

Пастух на это ответил:

— Жадность — это не то, как человек относится к деньгам, наживает он их или теряет, здесь важно какой он сам по себе.

Мужчина в белых туфлях молча прислушивался.

— Неплохо бы нам всем вместе, — заключил алькарриец, — иметь столько, сколько у него одного. Уж мы бы сумели дать деньгам ход.

Чамарис сказал:

— Не в деньгах счастье.

— Может быть, а для жадины — меньше всего.

— Нет, в деньгах, счастье в деньгах, — сказал Лусио. — Я вот верю, что они могут принести счастье. А вот совесть, она такое счастье отвергает.

— Какая совесть? — спросил шофер. — Кому она нужна, коли в банке солидный вклад?

— Есть совесть, — сказал Лусио. — Где-то очень глубоко, но есть, хотя б ты и был ей не рад. Вроде червячка в яблоке.

Мужчина в белых туфлях утвердительно кивнул головой и сказал:

— Что верно, то верно. В самую точку. Совесть — это червяк, который проточит что хочешь и проникнет куда угодно. Вредная тварь.

Он залпом выпил свой стакан. Маурисио слушал, скрестив руки на груди и прислонившись спиной к полкам. Маленький мясник подошел с рассеянным видом к столу, где играли в домино, и посмотрел на пригнувшегося Кармело, который весь ушел в игру. Махнув рукой, он сбросил на пол его форменную фуражку, висевшую на боковом штыре, торчавшем на спинки стула, и потом быстро присоединился к остальным. Но Кармело заметил и сказал:

— Не прячь руки за спину, я видел. Не надо так шутить. — Он подобрал с полу фуражку. — Не из-за меня и не из-за того, сколько эта вещь стоит, — он любовно очищал засаленный верх фуражки от пыли, снимая ее рукавом. — И не потому, что мне это досадно, не потому, что она стоит денег, а из-за того, что она представляет. Надо уважать муниципалитет. Над муниципалитетом шутить не надо.

Он повесил фуражку на прежнее место и опять занялся игрой.

Высоко над Викальваро в небе вздымались железные столбы с белыми и красными огоньками наверху. Они плыли, как бенгальские огни, в пустоте ночи. За спиной Сантоса и Кармен небо было черное и мутное. Лишь самые яркие звезды сохраняли свой блеск в сиянии лупы. С нагретого за день поля подымался густой летний зной, сдобренный неумолчным стрекотанием кузнечиков. Недалеко от молодых людей торчал обтесанный камень, геодезический знак наивысшей точки Альмодовара.

Тито дал прикурить Себасу, прикурил сам и, пока горела спичка, посмотрел на Луситу. Задул спичку и снова сел рядом с ней. Паулина сказала:

— Что с тобой, Луси?

— Ничего. А что?

— Да ты молчишь все время.

— У меня здорово голова кружится.

— Вы тут много пили. Отойди в сторону и вырви.

— Оставь девочку в покое, — сказал Себас.

Ниже по реке в неверном свете луны смутно виднелись поля, словно опустился туман; еще дальше — силуэты налезающих друг на друга холмов, вершины и пики, мертвенно-бледные на фоне ночной тьмы, будто крупы убегающих вдаль гигантских овец какого-то сказочного стада. Тито положил руку Лусите на затылок.

— Тебе лучше? — тихонько спросил он ее.

Она откликнулась усталым голосом:

— Терплю, как могу.

Лусита повернулась, устраиваясь поудобней. Посмотрела понизу, между стволами, на спокойную воду перед плотиной, на отражавшиеся в воде лампочки, горевшие возле закусочных, на огромную тень какого-то человека, стоявшего на краю дамбы. Самой дамбы видно не было, ее закрывал холм. Не видно было ни террас, заполненных народом, ни лампочек, плясавших на проводах под большим деревом, — только огни, отраженные в воде, и тени. Доносился шум, пьяные голоса, неумолкающая музыка из приемников, грохот водоспуска где-то внизу, за деревьями, в конце дамбы.

Вдруг в темной дали ночной равнины показалось ослепительно белое око — шел поезд; он приближался, стуча колесами и подавая гудки, по прямой как стрела насыпи, пересекавшей пустошь. Ворвался на мост через Хараму, выхватил прожектором из темноты застывшие фигуры влюбленных, в страхе прильнувших к перилам, редкие дома на правом берегу, переезд и станцию Сан-Фернандо-де-Энарес — Кослада. Лусита вздрогнула и провела ладонями по своим плечам и рукам:

— Тито, я совсем грязная… Столько пыли на меня налипло. Вся перевалялась в грязи. Тело чешется, прямо не могу.