— Не зли его, а то он и вовсе бросит крутить, ты же его знаешь.

— Я хочу танцевать! А что еще делать? Хочу танцевать!

— Подожди, вот припекло тебе, подожди, не спеши, время терпит.

— Не так его уж и много, Самуэль.

— Ну, начинается! — запротестовал Сакариас.

— Что начинается?

— Разговор о неприятном.

— Неприятном?

— Ну да, о времени, детка! — Сакариас, улыбнувшись, вновь повернулся к Мели: — Продолжай.

— Так вот, пока суд да дело, пошел уже одиннадцатый час, и в половине одиннадцатого — дзинь-дзинь! — является отец. Меня такой страх взял, сказать тебе не могу. Пошла открыть ему, а он — ни гу-гу, и лицо серьезное, представляешь, как у церковного служки. Садимся все к столу: тут отец, напротив него — бабушка, тетка — на другом конце, ну, как вот здесь, а мой брат рядом со мной, слева, так что, понимаешь, я его то и дело коленкой под столом подталкиваю, а сама прямо-таки трясусь, нервы расходились, даю слово. Начали ужинать, а отец все молчит, суп съели — ни полсловечка, в нашу сторону даже не смотрит, съели второе, не помню что, — та же картина: глядит в тарелку, и все тут. Ты только представь себе, хоть про отца и не скажешь, что он любит поболтать, но уж за столом-то всегда с нами разговаривал: спрашивал, сам что-нибудь рассказывал о своих делах, ну, как всякий человек, когда он в хорошем настроении, когда хочется поговорить. А в тот вечер, представляешь, так себя держал, что даже бабушка не осмеливалась слово сказать! Да она еще не знала, в чем дело, понимаешь, но видно, не так уж она слаба умом, как мы думаем, какое там слаба, — хоть и стара, а сразу почуяла, что дело неладно. Ну вот, короче говоря, такая жуткая была сцена, такое напряжение, когда чувствуешь, что вот-вот не выдержишь, взорвешься, такой момент я пережила, скажу тебе — жуть! Это хуже, гораздо хуже, чем любая ругань, любая ссора, какую только можно себе представить. А тетка наша, при всем том, что она нас ненавидит и всегда готова навредить, тоже чувствовала себя не в своей тарелке. Наконец она не выдержала и, когда ели сладкое, сказала отцу: «Ты ничего не хочешь сказать своим детям?» Будто только и ждет, чтоб он нас отругал, чувствуешь? А отец пристально взглянул на нее, встал с таким же серьезным лицом и ушел спать. И мы легли спать, так и не зная, что от нас хотят, и всю ночь промучились. Ясно, ему только того и надо было, он не дурак, нет. И получилось у него — лучше не придумаешь, на другой день он кое-что нам сказал, серьезно и спокойно, без всякой ругани, без крика и брани; еще брату досталось побольше, а мне… Он прекрасно знал, что заставил нас пережить, знал. На том дело и кончилось…

Сакариас улыбнулся.

— Слушай, а что ты так беспокоишься о ночном стороже? — спросил Фернандо у Марияйо.

— Мне ничего другого не остается.

— Почему? Что ты делаешь по ночам на улице?

— Я, к твоему сведению, работаю в системе кафе и баров.

— А-а, понимаю. После вечерней смены. А на тебя не набрасываются вампиры?

— Нет, милый мой, не беспокойся, не набрасываются.

Послышался смех Фернандо. Лукас подошел к окну, чтобы разглядеть надписи на пластинках. В окно видна была кухня, жена Маурисио растапливала плиту куском картона от коробки из-под обуви; угли потрескивали, разбрасывая искры. К Лукасу подошла Мария Луиса, и Фаустина, услышав их голоса, — они искали румбу, — обернулась и сказала им:

— Если вам что-нибудь нужно, сейчас выйдет моя дочь.

— Это хорошая идея — захватить с собой патефон, — сказала девушка из Легаспи.

— Только лучше бы другой, поисправней.

— Ну, если другого нет…

Хуанита сказала:

— У этого патефона самое плохое — его хозяин, понимаешь? Он воображает, что владеет бог знает чем.

— Что-то так никто и не выходит к нам.

Фернандо снова похлопал в ладоши, потом сказал:

— Знаешь, детка, это ты неплохо придумала с ночным сторожем. Ради того, чтоб ты не ходила одна, я готов отрывать от своего сна три часа еженощно. Хорошая мысль: ты стоишь того, чтобы тебя провожать. Считай, что эта должность за мной.

Заиграла музыка. Самуэль с блондинкой и две пары из Легаспи вышли танцевать. Затем встал Мигель и, проходя с Алисией мимо Сакариаса, тронул его за плечо:

— Как дела? Вам, я вижу, уже ни до кого. Славно вы тут поболтать устроились. Интересно, что ты ей заливаешь? Имей в виду, дорогая, он жуткий трепач. Не верь ему.

Мели улыбнулась:

— Он мне рассказывает про военную службу.

— Прекрасно, продолжайте, продолжайте.

Потом, уже танцуя, Алисия упрекнула его:

— Ну чего ты к ним привязался? Не видишь, они плавятся? Не понимаешь, что ли?

— Именно поэтому, чтоб немножко их позлить.

Один из пяти присоединившихся к компании остался за столом, в полутьме он смотрел на Лоли. Слышался смех Самуэля и блондинки, которые танцевали со всякими выкрутасами. Рикардо молчал.

— Ну и веселье, правда, Хуани? — спросила Лолита сдержанно.

Только та собралась ответить, как Лукас расстался с патефоном и позвал ее танцевать. Пары одна за другой выходили на светлый прямоугольник, но видны были только ноги. Парень из Легаспи сказал Лолите:

— Если ты ни с кем не танцуешь…

— Что?

— …то пойдем со мной, не возражаешь?

— С удовольствием.

В сад наконец вышла Хустина.

— Что вы хотели?

Рикардо посмотрел на парня из Легаспи, который, обняв Лолиту за талию, пошел с ней танцевать, и сказал:

— Эй, Фернандо, так чего вы хотите?

— Да вина, бутылки две. — Потом добавил: — Послушай-ка, а есть у вас лангусты?

— Конечно, по-флотски! — Хустина посмотрела на него и ушла в дом.

— Получил? Как спросил, так и ответили, — засмеялась Марияйо. — Будешь знать.

Кто-то из танцующих вдруг лихо вскрикнул, и внезапно осветился весь сад. Свет выхватил из темноты кислую физиономию Рикардо, смеющуюся Марияйо, Сакариаса и Мели, тесно прижавшихся друг к другу под кустами жимолости. Свет исходил от электрической лампочки в «тюльпане», подвешенном в центре сада на протянутых проводах. Тотчас разъединились губы Марии Луисы и Самуэля. Стала видна пыль, которую поднимали танцующие, ярким пятном выступила желтая блузка девушки из Легаспи, осветились пустые столики, бумажки на земле, велосипеды, прислоненные к дальней стене сада, отбитые губы бронзовой лягушки. Фернандо сказал со смехом:

— Ну что за дурной тон зажигать свет в такой момент!

Сакариас обернулся:

— А в чем дело?

Мели рядом с ним смотрелась в зеркальце.

— Это вам виднее, — ответил Фернандо.

— Будь любезен, налей нам вина.

— Подожди, сейчас принесут.

Патефон гнусавил румбу.

— Отец, налейте две бутылки.

— Две? Сейчас. Ты зажгла свет в саду?

— Только что включила.

— Правильно, потому что, когда молодежь танцует в темноте, сама знаешь, что получается. Матери это не нравится, и она права. Со светом намного пристойнее.

— Ну, ты им оказала плохую услугу, — сказал Лусио.

— А ничего, перебьются, — возразил Маурисио. — Не хватает только, чтоб я превратил свой дом в непотребное место.

Лусио не сдавался:

— У молодежи свои понятия и склонности. Непотребством это никак не назовешь. Тут совсем другое дело, ничего похожего на бордель.

Маурисио наполнил обе бутылки.

— Пусть, но не здесь. Кругом поле, места хватит. Держи, дочка.

Вошел мужчина в белых туфлях.

— Добрый день.

— Уже вечер. Привет, как дела?

Хустина скрылась в коридоре. Сеньор Шнейдер поднял голову от костяшек.

— Как поживаете, друг мой? — улыбнулся он мужчине в белых туфлях.

— Хорошо, спасибо, Эснайдер, как игра?

— О, все как положено, — один раз выиграть, другой проиграть. Это — как жизнь.

— Да, как жизнь. Только риску меньше, верно?

— Именно так и есть. Это большой правда. — И старик вновь вернулся к игре.

Мужчина в белых туфлях похлопал по плечу пастуха:

— Как дела, Амалио? Что овечки?