— Извините, что обращаюсь к вам с просьбой, сеньоры! Несчастный калека взывает к вашему великодушию! Дай вам бог в жизни всего хорошего! Подайте немощному! Христиане! Подайте на хлеб инвалиду, который не может сам его заработать!

Опустился шлагбаум. Монеты падали на газету к культям калеки.

— Точно, — сказал пастух, — у меня от обеда остался кусочек сыра.

Он пошарил в сумке среди бумаги. Развернув пакет, извлек розоватый треугольник сыра.

— О, овечий! Это здорово. Как хорошо, что ты догадался отложить для друзей такой гостинец, пора уже закусить.

Игра в домино продолжалась яростно и упорно, на время игроки замолкали, и слышались лишь отдельные слова и неумолимое хлопанье костяшками о стол, когда наступала очередь паралитика. После каждого кона разговор возобновлялся.

— Кому охота торчать в поло в полдень, когда солнце печет в полную силу.

Пастух положил сыр на стойку и разрезал его на кусочки.

— Ну вот, — сказал он, складывая нож. — Поклюйте. Здесь мало, но зато все, что есть.

— Такой сыр не прочь были бы держать для закуски многие модные бары и кабачки в Мадриде.

— Конечно, — согласился алькарриец. — А вы не хотите?

— Спасибо, я, пожалуй, не буду.

Пастух обернулся:

— Не хотите сыра? Ну хоть кусочек, чтоб потом вы могли сказать, что пробовали. Ай-яй-яй, сеньор Лусио! — И он покачал головой. — Сдается мне, что вы нами брезгуете. Если нет — докажите!

Асуфре почуял сыр и вертел хвостом, ожидая подачки.

— Наверно, так оно и есть, — сказал Маурисио. — Тем более он сегодня еще не завтракал…

— А это уж совсем вредно.

— Мошенник! — закричал Кока-Склока. — Здорово ты рассчитал! Вот это забой! На этот раз вся рыба у нас! Эй, Марсиаль! Считай, считай…

— Сам считай, рыба ваша, — ответил дон Марсиаль.

Асуфре подпрыгивал и ловил в воздухе корочки сыра, которые бросал ему Чамарис.

— Он хоть помнит, что надо готовить ужин? Помнит, что детям надо ложиться спать?

Петра складывала и разворачивала салфетку снова и снова.

— И причем без фар, как он говорит. А при этом свете…

Она подняла глаза к небу.

— Перекусили в Альба-де-Тормесе и вперед. В шесть — в Саморе. Как стрела летишь, все нипочем! Что спуск, что подъем — все едино. Для него везде ровная дорога. Пейте, сейчас Маурисио еще нальет.

Оканья машинально подчинялся.

Паулина глядела на равнину, на высокую, прямую, как стрела, насыпь железной дороги. Приближался почтово-пассажирский из Гуадалахары. Себастьян поднял руку, взглянул на часы. Блаженно вздохнув, повернулся на другой бок. Вдали, на восточных хребтах плоскогорий, солнце уже покинуло последнюю вершину.

— Да воздастся вам сторицей за ваше милосердие! Дай вам бог счастья, молодая пара! Чтоб вам радостно жилось на свете, чего навек не дано несчастному калеке! К милосердию вашему взываю! Христиане! Извините, что обращаюсь к вам с просьбой! Подайте монетку немощному инвалиду!

Шлагбаум закрыли. Какие-то женщины побежали к станции.

— А что, если нам поехать через Викальваро?

Кармен не отвечала; она прислушивалась к шуму поезда, который уже громыхал по мосту. Она облокотилась о красно-белый шлагбаум и слушала. «Успеем, успеем, не бегите!» — кричали друг другу женщины, а сами все равно бежали. Земля дрожала. Сантос придерживал велосипед за седло.

— Я сохраню твое место, Мели! Надеюсь, ты вернешься, да?

Она шла танцевать с Фернандо, обернулась:

— Да, Сакариас, сохрани. — Они переглянулись. — Спасибо.

— Звучало танго.

Прошел поезд, фыркая паром, словно захлебываясь яростными восклицаниями «фу-фу!», сопровождаемыми перестуком колес. У станции заскрежетал тормозами. Последний вагон остановился метрах в двадцати от переезда. К вагонам устремилась толпа пассажиров.

— Что мы ждем?

Шлагбаумы поднялись, люди пошли через пути.

— Я говорю, а что, если нам поехать через Викальваро? Оттуда выедем на Валенсианское шоссе и по нему, через Вальекас, — в центр.

— Разве это не дальше?

— Не намного. Но так мы выйдем из общего потока машин, возвращающихся из загорода. На этой дороге никого нет. Чистое поле.

— Ну давай, если ты знаешь, как ехать. Наверно, скоро совсем стемнеет.

Он вывел велосипед на дорогу, перекинул ногу через седло и, твердо стоя на земле, сказал:

— Садись.

Кармен села на раму и ухватилась за руль.

— Оставьте меня в покое! Отстаньте от меня!

Под деревьями было уже довольно темно.

— Да что мы тебе сделали? Иди сюда, Даниэль!..

— Ничего. Ничего вы мне не сделали. Вы мне надоели.

Он пошел прочь от Тито и Луси и в нескольких шагах упал ничком в пыль. Из рощи реку уже почти не было видно.

«В лачуге ветхой — на побережье, — где днем и ночью — шумит прибой, — жила рыбачка — с детьми и мужем, — была довольна своей судьбой…»

Цветные литографии, висевшие на задней стене, потемнели, расплылись.

— Папа, поедем домой.

— Сейчас, сынок, скажи маме, что я иду. Налей всем, Маурисио. Прощальную. Скажи, я сейчас…

Из-за столика, где сидели пятеро, вышли танцевать две пары. Фернандо заметил:

— А эти почему вылезли танцевать под нашу музыку?

— Оставь их, — сказала Мели. — Тебе-то какая разница?

— Это нахальство.

— По-твоему, им надо было попросить у тебя разрешения?

Сидя за столом, Сакариас не спускал с нее глаз. На патефоне все крутилась пластинка со знакомым с давних времен голосом Гарделя.

Нинете очень хотелось, чтобы Серхио потанцевал с ней.

— Но послушай, дорогая, мы уже вышли из того возраста, когда танцуют. И кроме того, Петра торопится.

— Ну, если только из-за этого… — заявила Петра. — Как мы собираемся, так вам хватит времени протанцевать хоть ригодон. Ну что, сынок? Что он тебе сказал?

— Сказал, сейчас придет.

Шоссе и голос нищего остались позади. Сантос, пригнувшись, крутил педали, а щекой прижимался к щеке Кармен.

— Ну и что, тебе страшно?

— Не очень, — улыбнулась она и потерлась лицом о его подбородок. — С тобой мне все равно, где мы. Даже если б в реке очутились.

Дорога шла теперь мимо садов на окраине Кослады. Черные деревья на красном фоне заката. Кослада осталась позади.

— Плохо дело, куда-то он пропал, — сказал Тито.

— Ну и пусть. Не беспокойся.

— А я беспокоюсь. Мне жалко, что он от нас отделился.

Он почувствовал руку Луситы на своей руке. Она сказала:

— Ничего особенного не случилось, все будет в порядке, Обойдемся и без него. Или нет?

— Но мы же были вместе, втроем.

— А теперь мы вдвоем. Меньше народа — больше кислорода, ты с этим согласен?

— Больше кислорода? А мне, знаешь, как-то душно. Я столько выпил, что еще не продышался.

— И я тоже, — засмеялась она. Приблизила к нему свое лицо и добавила: — Мне весело, понимаешь? — Глаза ее блестели. — Оставь Дани в покое: если ему хочется поспать, пусть его. Он же сказал, что мы ему мешаем. Слушай, Тито.

— Что?

В дымке, опустившейся на лощину, показалась колокольня Викальваро, потом — труба цементного завода в Вальдеррибасе. На всем лежала копоть. Велосипед бесшумно катился по пыльной дороге, только через равные промежутки поскрипывала цепь. Кармен чувствовала на своей щеке дыхание Сантоса. Им пришлось спешиться, чтобы перейти через рельсы железной дороги на Арганду. В поле кого-то звали.

— Помоги-ка мне, Кармела.

Вдвоем втащили велосипед на насыпь. Наверху остановились.

— Поцелуй меня.

Прямо перед ними, совсем близко, вздымалась глыба Альмодовара, пустынного темного плоскогорья, черневшего на фоне зеленоватого на западе неба.

— Музыка принадлежит всем! Патефон может быть чей угодно, а музыка — ничья! Музыка для каждого, кто ее слушает!

Уже не блестели бутылки на полках. Маурисио зевнул.

— Жаль, что вы были так заняты разговором и не попробовали сыр, — сказал алькарриец, — а овечий сыр — дело стоящее. Вот этот, — и он кивнул на пастуха, — хорошо его делает, хоть больше он ни на что не способен.